— Сафонова поймали, — сообщила дочь Бритяка, вернувшись.

— Сафонова? — переспросил Клепиков, и в голосе его заклокотало сдерживаемое злорадство. — Хорошенькая дичь! Уже кончили?

— Волокут и рубят сечками, будто капусту. На Сергиевскую гору, сказывают, опять ворвался со своими чекистами! Да силенок не хватило. Сафонов-то вовсе хромой был, ранило его…

Клепиков снял картуз и, пригладив назад волосы, облегченно вздохнул.

Остатки гарнизона, под руководством Октябрева и Долгих, пробивались по Акатовской улице к вокзалу. У них еще действовало два пулемета. Когда один стрелял, бойцы перетаскивали другой на несколько шагов вперед и открывали огонь, подтягивая отставших.

— Товарищи, не падайте духом! — ободрял красноармейцев Октябрев. — К нам идет помощь из Орла Известно, что посланы войска из Курска и Воронежа! Мы отомстим за смерть наших героев… За всех отомстим!

Октябрев все время находился в центре боя, показывая пример выдержки и упорства. Автоматический пистолет его то и дело валил на землю темные фигуры врагов.

Словно капитан корабля, терпящего бедствие, Октябрев ушел из исполкома последним и, отстреливаясь, был ранен в голову и руку. Но боль от собственных ран казалась ему ничтожной по сравнению с гибельной судьбой гарнизона. Он старался вывести из-под удара уцелевших людей, помочь им соединиться с подкреплением и общими силами обрушиться на мятежные банды.

«Вырваться из окружения! Вырваться во что бы то ни стало!» — говорил он себе, точно боясь упасть раньше времени.

Клепиков послал Аринку к вокзалу, приказывая засевшему там Гагарину решительным ударом смять остатки гарнизона. Соскочив с коня, он выхватил у кого-то винтовку и начал стрелять по пулемету, выделявшемуся в темноте частыми вспышками.

Мятежники, наступая, палили с крыш и чердаков, из окон и подворотен… Защитники города заносили раненых товарищей в дома с просьбой дать приют и помощь. Им подолгу не открывали дверей, отмалчивались; заводили бесконечные разговоры через замочную скважину…

— Сдавайтесь! — кричал Клепиков, посылая из-за угла пулю за пулей.

— Эй! Шлите парламентера! — подхватили унтера и вдруг подняли для смеха белый флаг.

Стрельба прекратилась.

Красные, достигнув кладбищенской стены, окапывались.

— Не ходи, Долгих, это провокация, — сказал раздельно Октябрев.

Долгих что-то настойчиво доказывал.

— Ну, давай оружие… Прощай, — снова услышал Клепиков голос Октябрева.

Через минуту громкая речь Долгих уже разносилась по всей Сенной.

— Товарищи, вас сделали убийцами… Мироеды обманули тысячи крестьян…

Мятежники не спеша подходили к опрокинутому газетному киоску, который недавно служил средством защиты от пуль, а сейчас пригодился в качестве трибуны этому необычайному оратору.

Коренастая фигура Долгих, с забинтованной головой, в белой форменке, придававшей ему суровую красоту моряка, отчетливо выделялась над толпой.

«Надо задержать врага, выиграть время, — твердил ему внутренний голос. — Иначе погибнут твои боевые друзья, притиснутые к ограде…»

Долгих говорил, что руками спровоцированных селян авантюрист Клепиков, помещик Гагарин, заводчик Адамов, купцы и кулаки спешат воскресить свое былое могущество.

— Но этого не будет! Историю врагам не повернуть назад! Долой презренных изменников советской Отчизны!

Клепиков подбежал к мятежникам:

— Кончать с ним!

Он вспомнил выступление Селитрина на Ярмарочном поле, чуть не погубившее все дело… Горло его сжимал страх.

Но в ту же секунду рядом ударил выстрел. Растолкав потную толпу, Ефим разрядил маузер в продкомиссара.

Дикий вой ринувшихся вперед мятежников оглушил Клепикова и увлек в общую свалку. Возобновилась стрельба, разрывая желтыми вспышками предрассветную темноту. Мимо промчался Ефим, указывая в сторону кладбища, голос его тонул среди множества других звуков.

С трудом выбираясь из толчеи, Клепиков почувствовал необъяснимое беспокойство. Причину своего состояния он понял, когда очутился на Акатовской улице. Пользуясь замешательством, красные перевалили через кладбищенскую стену и постреливали уже где-то за чертой города.

Клепиков скрипнул зубами. Не было сомнения, что Долгих сознательно пошел на смерть, лишь бы дать возможность вырваться товарищам.

«Большевик», — содрогаясь всем существом, думал Клепиков.

Он вяло и безразлично спросил подъехавшую Аринку:

— Ушли?

— Проразинил Гагара…

…В здании уездного исполкома собрались чиновники, купцы, фабриканты… За столом сидел только что освобожденный из тюрьмы Адамов. Анархист Кожухов с трибуны разносил все доводы о форме правления. Он предлагал сжечь архивы, уничтожить коммунистов и издать декрет против частной собственности.

Клепиков остановился на пороге. Все притихли. — Город и уезд объявляют присоединившимися к Украине, — произнес Клепиков и вышел.

Люди переглянулись недоумевая… Лишь Адамов хитро ухмыльнулся. Он был доволен. Через несколько часов с Украины прибудут оккупационные войска.

Глава пятьдесят вторая

В полночь мятежники вывели из города пленных и остановились на берегу Низовки.

Своей пестротой и усталым видом толпа, обреченных напоминала деревенский сход, затянувшийся допоздна с решением мирских дел. Среди мужчин белел платок на голове молодой женщины, заброшенной сюда от домашнего очага.

Но посверкивание штыков по сторонам и резкие окрики конвоиров нарушали первое впечатление.

— Чего они собираются делать? — спросил у товарищей Костик, раздетый по дороге до кальсон.

Он был захвачен унтерами в одной из многочисленных атак на заставу Терехова, когда взрывом гранаты разбило «максим» и контузило пулеметчика. Израненный командир эскадрона Безбородко, с закрученными назад руками, тихо сказал в поникшие усы:

— Нехай им повылазе, хлопче… Вже не минуешь своей доли.

Безбородко, вернувшись в город с людьми из отряда Быстрова, еще дваджы совершал удачные вылазки на главную клепиковскую переправу через Низовку. Разрушал паром, топил и обстреливал скопления противника. Однако третья вылазка кончилась печально: в разгар боя, среди ночной мглы, где Безбородко валил саблей разбегающихся бандитов, чья-то предательская рука кинула ему на шею татарский волосяной аркан…

Храбрым казаком слыл Безбородко. Он дрался с немцами и турками в мировой войне, а после Октября пришлось схлестнуться с «волками» Шкуро на родной Кубани, взрастившей его, круглого сироту, в ковцльной степи. Ни разу не дрогнуло сердце удалое от занесенного вражеского клинка. Но страшился Безбородко вот этой обдуманной, подлой расправы на примолкшем берегу.

«А то добре, що Ганна не пишла за мене, а пишла за славного моего кориша Петро Тютюнника, — думал он, желая хоть чем-нибудь утешить себя. — Одной вдовой буде меньше на свити».

Командовал конвоем толстяк Домогацкий. Выстроив унтеров против пленных, он весело, с хрипотцой, воскликнул:

— Господи, благослови… Здесь, краснопузики, и конец ваш! Чего головы повесили? Не охота на тот свет… А контрибуцию брать охота?

— Не смейся! Как бы еще плакать не пришлось, — сказал Костик.

— Надеешься?

— Уверен, что ты пойдешь на мыло — чесоточным лошадям зады тереть. Наши тебя под землей найдут…

Домогацкий вырвал у крайнего унтера винтовку, торопливой рысцой подкатился к парню.

— Очень ты разговорчивый!

Костик не успел отстраниться от кованного приклада и упал навзничь… Его швырнули в воду. Река вздрогнула и сомкнулась над ним, волнуя туманную дымку.

— Не надо, господа, тратить патронов, — горячился Домогацкий. — Я их по одному перекупаю! Кто следующий? Выходи, если горазд, на полюбовную! А может, даме уделить внимание? Пора! Из военкомовского отряда, вертихвостка…

Конвоиры нестройным галдежом поддержали предложение фабриканта. Но едва палач шагнул к женщине в белом платке, из толпы раздался гневный голос Безбородко.

— Бисовы души! Куркули скажени! Усих не замордуете, бо Россия — страна великой правды, сильнее вас!