— К тебе ехал, братка… Сквозь огонь, кажись бы, пролез! — признался Николка.

— Ну, как там дома? — спросил Степан. — Все живы?

— Дома пока ничего… А за Бритяком не доглядели: погноил в копанях Феколкиного оврага столько зерна! Сейчас Марфа день и ночь самогон курит…

Бойцы окружили телегу. Николка развязал мешок и вынул большой поджаристый пирог.

— Хозяйка пекла унтерам… Да, вишь, отстала от бочки закуска!

Он сваливал на землю целые кули с лепешками. Тронул последний мешок, деловито заметил:

— Теперь чего ж? Вылезай! Кулакам, друг, я тебя не выдам.

Мешок зашевелился. Раздался вздох облегчения. Показалось красное, распаренное лицо. Гранкин! — вскрикнула Матрена. Гранкин свесил с телеги изувеченные ноги, заговорил, громко:

— Поклон вам от бедняцкой Жердевки! Не смотрите, что без ног. Немца косил, а уж беляков постараюсь. Терехов, скажи им — даром хлеб есть не стану, — обратился он к подходившему с заставы фронтовому приятелю, который заменил теперь убитого Селитрина.

— Добро пожаловать! — отозвался Терехов, пробегая черными глазами по мешкам. — Повезло, тебе, Степан Тимофеевич. И людей прибавилось, и кормежки.

— Товарищи, пирогов много — надо поделиться с соседними заставами, — объявил Степан.

Он действительно оживился, как ободряется военачальник, получив солидное подкрепление. И защитники склада повеселели. Заканчивались работы с проволочным заграждением. Гранкин учил Николку стрелять из пулемета. А Терехов рассказывал, отправляя на заставу мягкие лепешки:

— На войне всякое бывает… То даровой обед, то ни черта нет. Я однажды в казачьей станице купил гуся и три дня варил между боями. Три дня постился. Только разведу огонь, пристрою котелок — начинается тревога. Я за винтовку. Отгоним мамонтовцев — опять варить. Можешь себе представить, Степан Тимофеевич, так сырьем и доел того гуся.

— Это кожух, — говорил Гранкин, — сюда наливается вода для охлаждения пулеметного ствола. Вникай, ты малый шустрый. Понаберешься — вторым номером приму. А давно ли мы со Степаном тебя нянчили? Помню, ходили в подпасках. Разгоним в жару скотину, Ильинишна и засадит нас возле крикуна, чтобы самой поработать. Кричал ты, Николка, здорово. К голоду привыкал с трудом.

— Зато сейчас дубинкой слезу не выбьешь, — возразил мальчуган.

— Помучил ты нас! Купаться, правда, мы бегали. Привяжем тебя веревкой за ногу к раките — и на пруд. А вот с криком не было сладу. И кувыркались-то перед тобой и на головах ходили — ничего не помотало. Тогда изобрели способ… На колодце висела бадья. Посадили в нее малыша, точно в гнездышко, давай опускать и подымать. Затих плакса… благодать! Но в это время увидал нашу забаву Федор Огрехов. «Что вы делаете, разбойники!» — Мы с испугу бросились врассыпную, а бадья понеслась вниз — на верную твою гибель. Уж и не знаю, как удалось, Огрехову ее перехватить…

Близкий залп смахнул людей, будто метлой, в окопы. Один плотник в разорванной рубахе остался на бруствере.

— Дядя! — позвал Николка. Плотник не пошевелился. Он был мертв.

Из садов густо и шумно валила толпа мятежников.

— Приготовиться! — передал Степан по цепи и сам лег за пулемет.

Он слышал, как рядом Настя снимала с гранаты предохранительное кольцо.

— Нагни голову. Одной пулей двоих убьет, — сказал Степан.

И смутился. Впервые, совершенно неожиданно, он заговорил о ребенке, которого боялся и жалел… Настя поняла его, крепче сжала губы.

Степан, не оборачиваясь, отыскал ее теплую руку.

— Ничего… справимся с богатеями — поедем Настя, учиться!

— А ребенок?

Вопрос прозвучал слабо и неуверенно. Степан молча следил за передвижением врага.

— Ребенок! — повторил он укоризненно. — Да разве это помеха? У меня, может, у самого трое.

— Ох, батюшки! Правда?

Настя испуганно отстранилась. Она и не подумала о таком… Жила, маялась, а у него есть другая!

— Огонь!

Пулеметная дробь, винтовочная пальба, взрывы гранат слились в сплошном грохоте и треске. Усилилась стрельба у вокзала, на Сергиевской горе. Раскатилось «ура».

Степан откинул со лба волосы, оглянулся. Широко открытые глаза Насти смотрели в надвигающуюся ночь, полные грусти и решимости.

Глава сорок девятая

Мрачно, сиротливо выглядело опустевшее здание исполкома. В разбитые пулями окна воровато вползал рассвет.

Только в кабинете председателя было людно. Октябрев созвал начальников боевых участков, чтобы ознакомить с полученной директивой центра.

Голоса собравшихся звучали негромко. Люди хмуро и недоверчиво косились на дверь, словно в коридоре могла притаиться вражеская засада.

Степан вошел последним. Он рассматривал от порога напряженные, скрывавшие волнение лица товарищей, марлевые повязки на свежих ранах и оружие, которое сжимали закопченные порохом руки. Продкомиссар Долгих, в белой форменке черноморца, слегка придерживал забинтованную голову, будто опасался ее уронить. Кроме Сафонова с простреленной ногой, опустившегося на скрипучий стул, все продолжали стоять.

Октябрев, разбирая телеграфную ленту, прикидывал что-то в уме. Он лучше других знал критическое положение города и уезда. Тяжело было ему видеть отсутствие верных друзей, что шли с ним плечо к плечу через преграды. Не стало Иванникова, погибли доктор Маслов и военком Быстров, не вернулся с Ярмарочного поля Селитрин.

А сколько полегло рядовых бойцов! Мятежники расчленили осажденный гарнизон, изолировали очаги сопротивления. Но красноармейцы, рабочие, деревенская беднота упорно дрались за каждый дом, за каждый выступ на мостовой. Раненые не покидали строя. С минуты на минуту ждали помощи о/ соседних городов.

— Товарищи, — Октябрев обвел совещание твердым взглядом, — послушайте телеграмму из Москвы.

Он прочел:

В тишину кабинета врывались звуки перестрелки, то замирающе-далекой, то невероятно близкой, почти у самого подъезда. Четко отбивая такт, загремел на крыше соседнего дома пулемет. Пуля угодила в уцелевшую фрамугу, сделав стекло причудливо-лучистым.

Степан вспомнил Большой театр столицы, трибуну Всероссийского съезда Советов и живого, энергичного Ильича… Вот этот простой и великий в своей мудрости человек смотрит сейчас сюда, на пылающий край. Он переживает вместе с народом боль утрат, нужду и голод — он не оставит его в беде!

— Из Орла вышел бронепоезд, — как бы отвечая Степану, заговорил Октябрев. — На помощь к нам спешит рабочий Железный полк. Но кулаки во многих местах разобрали путь и перерезали телеграфные провода. Они распространяют лживые слухи о падении города, чтобы запугать села, не примкнувшие к восстанию. Они хотяи выиграть время, пока с Украины придут немецкие оккупанты. Необходимо послать навстречу бронепоезду и для связи с уездом надежного товарища. Ленинская директива должна быть выполнена точно..

Наступила тишина. Люди стояли, обдумывая предложение.

— Пошлите меня, — выступил Долгих и даже на минуту перестал поддерживать раненую голову.

Ему не ответили. Только Сафонов сердито заскрипел стулом. Долгих обиженно прислонился к печке.

«Дернуло же меня назваться, — негодовал на себя продкомиссар, — могут подумать, что струсил. Небось каждому хочется выскочить из этой мышеловки».

Степан взглянул на Долгих и бессознательно отошел за спины товарищей. Но тотчас услышал свое имя, произнесенное кем-то вполголоса. Усталые, не смыкавшиеся за ночь глаза присутствующих повернулиськ нему.

— Могу тебе посоветовать одно, — тихо сказал комбедчику Сафонов, — пробирайся через вокзал, мимо нашего депо. Так-то вернее.

Лицо его исказилось болью. Он посмотрел на простреленную ногу и умолк.