На орудийный лафет один за другим поднимались ораторы.

Первой говорила Мария Спиридонова, «лево»-эсеровская «богородица». Хрупкая, долголицая, с волосами, гладко причесанными на прямой пробор, в темном, плотно застегнутом до подбородка платье, она выкрикивала слова нараспев, слегка приседая:

— Брестский мир взорван! Скоро прибудет артиллерия из Ярославля, боевые дружины из Петрограда и Белоруссии, казаки из Воронежа. Командующий Уральским фронтом Муравьев окажет нам помощь!..

Поповцы ревели «ура».

После Спиридоновой выступил Камков — тонкий, высокомерный брюнет, сын кишиневского буржуа Каца. Он выражался витиевато и старался казаться последовательным революционером.

С лафета горланил Попов, грозя снести «пол-Кремля, полтеатра, пол-Лубянки»…

Эсеровские агитаторы митинговали в Покровских казармах, в латышских частях, в кавалерийском отряде Виглицкого, в Первом Советском полку… Бойцы этих частей, перебегая бульварные газоны, заглядывали во двор морозовского особняка. Здесь уже раздавали, для поднятия духа, сукно на костюмы, сапоги, консервы, сахар…

— Эй, братва, получай деньгу! — перекликались во дворе. — По двести пятьдесят на рыло…

Пьяный матрос, перекинув через плечо связку кренделей, выводил тонким голосом:

— Ты куда? — схватил он за плечо встречного поповца. — Нынче, братишка, Иванов день, в деревнях девок купают. Идем, что ли, опохмелимся? Мой батька говаривал: сколько просидишь за столом, столько будешь в царствии небесном.

Клепиков был очень возбужден. Он радовался той непоправимой беде, которая обрушилась на Советы. Однако природная сметливость не изменяла ему: он отмечал тех, кто соберет сливки удачи. Дважды Клепиков встречал бородатого Прошьяна и отворачивался. Он боялся увидеть в глазах приятеля торжество…

Поповцы приводили арестованных советских работников, грозили расстрелом. Замахивались прикладами, оскорбляли и спихивали в подвал.

— У вас были Октябрьские дни, у нас будут Июльские…

Клепиков отправился в наряд. Он получил задание — ликвидировать на соседней улице отделение милиции и установить там пулеметный пост.

Захваченные врасплох, милиционеры молча подняли руки. Клепиков отправил начальника в штаб Попова, а рядовых стал агитировать.

— Вы, ребята, получите у нас обмундирование и паек… Большевикам крышка, мы хозяева положения. Идите служить к «клевым» эсерам, которые…

— Отпустите нас, — хмуро перебил один из милиционеров.

— Не хотите? — Клепиков затопал ногами. — Пошли вон! От большевистской пуповины не можете оторваться!

Скоро из морозовского особняка дошла всполошившая всех невероятная весть:

— Дзержинского арестовали…

Клепиков почувствовал, как у него от радости похолодело внутри. До сего времени «левые» эсеры старались только запугать большевиков, ограничивались угрозами… Арест председателя Всероссийской Чрезвычайной Комиссии являлся уже началом открытого мятежа.

Феликс Эдмундович Дзержинский, узнав на съезде об убийстве Мйрбаха, тотчас поехал в Денежный переулок. В германском посольстве он нашел портфель Блюмкина и фальшивое удостоверение. Следы убийцы привели к штабу Попова. В одной из комнат морозовского особняка на столе лежала фуражка Блюмкина.

— Говорите, Попов, где спрятан убийца? — потребовал Дзержинский.

Попов стоял напыжившийся, но заметно растерянный: — Даю слово… не знаю, здесь ли он… Вдруг дверь из соседней комнаты отворилась. Карелин, в своем старомодном пенсне, бойко выкрикнул:

— Не трудитесь искать. Блюмкин действовал по поручению центрального комитета партии «левых» эсеров.

Дзержинский шагнул вперед:

— В таком случае объявляю вас арестованным. И если Попов откажется выдать вас мне, то я убью его, как предателя.

Помещение наполнялось мятежниками. Вошел огромный детина Протопопов, помощник Попова. Он неожиданно схватил Дзержинского за руки… «Теперь мосты сожжены! — думал Клепиков, узнав эти подробности. — Отступать некуда! Вот они, события…»

Взволнованный сообщением, он спешно устанавливал в окне милицейского здания пулемет. Потом спустился в первый этаж, открыл камеру заключения и отшатнулся.

Впереди сбившихся в кучу воров и спекулянтов стояла Аринка. В бледном свете коридорной лампочки она выступила, как привидение, готовое исчезнуть.

Впрочем, Аринка была менее впечатлительна. Ее измятое, потерявшее красоту лицо оживилось. Она сказала:

— Паралич тебя расшиби!.. Выручил.

— Как ты сюда попала?

— Долгая песня! — у Аринки навернулись на глаза слезы, лицо исказилось злобой. — Выпускай, что ли…

Она оттолкнула Клепикова и пошла к дверям, не обращая внимания на грубые шутки эсеровской братии.

Но Клепиков чувствовал, что встреча эта — решающая в его любви. Отныне Аринка обязана ему свободой.

— Ну, чего вытаращили глаза? — крикнул Клепиков на заключенных. — Выходите отсюда к черту, нам помещение требуется!

Видя, что уголовники не трогаются с места, он добавил:

— Власть большевиков свергнута! Во главе государства стоим мы, «левые» эсеры! Желающие присоединиться к нам могут получить оружие…

Воры завозились, переглядываясь. Один сказал:

— Лафа!

Другой понимающе осклабился:

— Давай шпалеры, начальник!

Но их заслонили державшиеся до сих пор в стороне иностранец и длиннорукий военный. Они вытянулись перед Клепиковым, как на параде, и первый заговорил:

— Я американец Вильям Боуллт! Со мной барон Лауриц. Благодарю вас, вы спасли нам жизнь.

Степан шел по Садовому кольцу, на Курский вокзал.

Вечерело. Хлопотливая московская галка, — устраиваясь на дереве, свалила кленовый листик, и он долго кружился в неподвижном воздухе, прежде чем упасть.

В эти дни Степан побывал на многих московских предприятиях. Принимал мануфактуру и гвозди, лопаты и топоры, косы и ведра, без которых настрадалась деревня. Рабочие столицы посылали изделия своего труда дорогим друзьям — орловским селянам.

Закончив погрузку товаров, Степан отправил их под охраной Терехова на Орловщину, а сам задержался еще в Москве, чтобы услышать Владимира Ильича Ленина на заседании Всероссийского съезда Советов.

… И вот Степан шел теперь к вокзалу, переполненный впечатлениями от Большого театра, где собрались металлисты Петрограда и ткачи Иваново-Вознесенска, уральские горняки, крестьяне Черноземья, горцы Кавказа и охотники Дальнего Севера, представители Украины; Финляндии и знойного Туркестана. Огромная люстра заливала непривычно ярким светом молодые и старые лица, отражаясь тысячами искр на пуговицах и пряжках матросов, на оружии красноармейцев-фронтовиков. Слышались строгие, иногда насмешливые голоса, осуждая тех, кто неистово хлопал и кричал в партере.

Там, сбившись около сцены, «левые» эсеры устроили демонстративную овацию своему оратору. Вели они себя более чем развязно: кичились революционностью, бросали оскорбления по адресу большевиков, грозили дипломатической ложе…

— Видали таких? — говорил раздраженно сосед Степана, седоусый рабочий в кожанке. — Нечего сказать, хороши союзники!

— Рвутся к штурвалу! — отозвался саженного роста балтийский матрос, стоя на галерке с двумя бутылочными гранатами у пояса. И вдруг, сложив ладони рупором, пробасил вниз: — А чем вы, господа истерики, в Октябре пробавлялись? Где была ваша революционность?

Председатель объявил:

— Слово для отчета председателю Совнаркома товарищу Ленину.

И тотчас «левые» эсеры затихли, а многоярусное здание театра обрушилось громом рукоплесканий, приветственными возгласами. Люди вскакивали с мест, желая запечатлеть каждый миг встречи с вождем.

Степан перегнулся через барьер, впившись глазами в сцену. Взволнованный, он не заметил выхода Ленина. Владимир Ильич уже склонился над кафедрой, быстро раскладывая листки, кидая нетерпеливые взгляды на восторженно бурлящий зал. Он был очень прост и доступен, и его большой лоб и острые, по-степному прищуренные глаза навсегда врезались в память Степана,