— Время, — бесстрастно кивнул Петрак. — Берите, что надо. Вы здеся все знаете… Вместе наживали.

Он повернулся и, не глядя ни на кого, ушел в избу.

— Видал, хитрый какой, Бритяково отродье! — зашептал Тимофей. — Совсем добренький… Даже признается, что вместе наживали.

— Признался вор, когда за руку схватили, — улыбался Степан, надевая на лошадей хомуты и прилаживая постромки.

Николка кидал из кладовки вожжи, кнут. Тимофей устанавливал плуг на волокушу.

К амбару прошла, картинно подбоченясь, Марфа. Грохнув дверью, вынесла в фартуке зерна, сыпанула курам. Двинула ногой в бок задремавшего Полкана, и тот взвыл от страшной боли.

— Змея! — Николка ожесточенно поскреб свою льняную макушку. — Собака ей помешала! Не знает, на ком зло сорвать… Подлая!

Вытащив из кармана сплющенный кусок черствого хлеба, недоеденный в ночном, мальчуган дал его обиженному псу и побежал за плугом.

За деревней воздух, был свежее и чище. Лиловые туманы медленно уползали с полей в овраги. Встречные вербы и ореховые кусты стояли тихо, бестрепетно. И лишь телеграфные провода у железной дороги тянули свою монотонную песенку, убегая вдаль по хлебным просторам, через болотистые низины и темные леса. Паровой клин был уже черен. Лишь кое-где пестрели на нем, невспаханные загоны, заросшие красноголовым татарником, желтой сурепкой, вишневой кашицей воробьиного щавеля…

«Скоро управимся с этим делом, — думал Степан, осматривая поле. — У всех будет обработана земля, у каждого родится хлеб».

— Вот и наша метка, — указал Тимофей на ямку вправо от дороги. — Сворачивай!

Степан придержал лошадей.

— Ну, папаша, здесь татарник, что твой лес!

— Ха! Долго не трогали, разросся. Это к урожайному году.

Плуг сняли с волокуши. Щелкнув стрелкой, Степан опустил лемеха. Николка заскочил между лошадиными мордами, взялся руками за недоуздки:

— Но-о! Родные, трогай.

Острая сталь вошла в землю, захрустели травяные корни… Рыхло и глубоко, как рана, распахнулась первая борозда.

— Кажись, низко взял, сынок! — крикнул, поспешая сзади, Тимофей. Он шагал босиком по колючкам, не обращая на них внимания. — Крошку достает!

Степан перевел стрелку на один зубец выше, и за плугом потянулась черная, свежеотполированная лемехами слоина земли.

На втором круге Николка бросил лошадей:

— Э-эй, голуби, сами пошли; Братка, Чалую подстегни, не тянет.

— Благодать землица! — шептал Тимофей в восхищении. — Жирная, сытая. Ею, кормилицей, и человек живет, и скотина, и всякая ничтожная тварь пробавляется… Она родимая мать наша от сотворения мира, только богатеи обратили ее для нас в злую мачеху.

— Хорошо сказано, папаша! — Степан выдернул на повороте плуг из борозды, очистил прилипший грунт с лемехов, и в зеркальном блеске их заиграла небесная синева. — А вот чудно тоже: почему кучке лиходеев удалось над народом верха взять?

Старик высморкался. Помолчал наморщивая лоб;

— Тут, сынок, дело нечистое… Обманом да хитростью человека вяжут! Сперва к нему будто бы с сочувствием, с добротой, а потом — хомут на шею… Завсегда эдак! Помню, в голодный год князь Гагарин ссудил хлебушка мужикам… Ну, и терпужили за него окрестные деревни бессчетно, совсем как на барщине, до самой революции!

— Но если люди станут жить общим миром? Все за одного и один за всех?

— Ха! С миром, известно, другой разговор. Мир не ковырнешь пальцем, не запугаешь зайцем! Только, служивый, в каждом деле есть своя загвоздка…

Отец был еще далек от тех беспокойных мечтаний, которые влекли Степана днем и ночью в заманчивую будущность. «Добрая житуха наступает, — думал Тимофей. — Скорей бы молодец искал суженую… Внуков хочется дождаться. Верный корень — внуки! При них и умирать не совестно…»

— А рядом чей загон? — осведомился Степан.

— Огреховский.

— Да ну?

— Хорошо помню, что ему по соседству с нами выпал жребий.

— Почему же он не пашет?

— Все лежит. Сильно, видать, занемог… Крупная серая зайчиха выскочила на зеленый рубеж, стригнула ушами и пропала в розовато-молочной пучине цветущей гречихи.

Пахота шла споро и легко.

Упоминание о больном Огрехове расстроило Степана. Он все больше хмурился, обдумывая что-то.

Наконец передал вожжи Николке:

— Держи. Мне пора на деревню.

— Иди, твое дело такое, — одобрил Тимофей, всеми силами стараясь не выказать усталости. — Мы до жары половину загона решим. А после обеда, по холодку, остальное… Иди, не беспокойся.

Николка подстегнул Чалую. Придерживаясь за ручку плуга, отец замелькал по борозде голыми пятками. Вдогонку боком поскакали грачи, отбивая друг у друга червей.

Глава двадцатая

Не раз Степан собирался навестить Огрехова, но все откладывал, уверяя своих комбедчиков, что дядя Федор не сегодня-завтра появится в сельсовете.

— Да какая там хворь! — говорил Гранкин. — Поел чего-нибудь лишнего…

Матрена долго молчала, не решаясь высказать собственное мнение. Затем неожиданно обронила:

— Медвежья болезнь… Кулаков испугался.

— Ну вот еще, — возразил Степан, улыбаясь. — Нашла пугливого. Он один в кулачных боях полдеревни гонял.

— А видели вы его у Бритяковых амбаров? — спросила Матрена. — То-то, что нет! Он сразу почуял горелое и — в кусты…

Степан не придал значения словам Матрены, однако на сердце остался неприятный осадок. И чем дальше тянулась огреховская болезнь, тем сильнее и глубже волновали сомнения Степана.

Узнав на пахоте от отца, кому принадлежит соседний загон неподнятого пара, Степан окончательно встревожился. Он не мог даже вообразить, чтобы Огрехов, этот крепкий, работящий мужик, запамятовал о земле, отнесся к ней нерадиво. Значит, была основательная на то причина…

Федор Огрехов лежал на печи, задрав рыжую бороду и уставившись тусклым взглядом в потолок, когда отворилась дверь и вошел Степан.

— Здравствуй, дядя Федор! — Степан осмотрелся и, видимо, остался доволен, что застал в избе одного хозяина.

— Доброго здоровья… о-ох, — простонал Огрехов. — Ты, Степан?

— Я.

— Видишь, хвороба проклятая.

— Не поддавайся! Это не хвороба, а контрреволюция, ежели она советское начальство с ног валит! Держись!

Огрехов вымученно усмехнулся на шутку гостя, попросил табачку. Они закурили, украдкой наблюдая друг за другом.

«Вот кто меня зароет! — испугался Огрехов. — От него не утаишь, на три сажени в землю видит…»

…Он не пошел с комбедом вторично к Афанасию Емельянычу, забрался в ригу и оттуда в щелочку видел, как бежал Бритяк с лопатой к амбарам, как ударил Степана.

«Что теперь делать? Куда податься? — спрашивал он себя.

Порой казалось ему, что правильно было бы рассказать Степану о спрятанном в риге Бритяковом хлебе. Но Огрехов тотчас спохватывался.

«А не ищу ли я смерти? Ефим отца родного не пощадил, неужто меня Степан за эдакое дело пожалеет?»

Он решил затихнуть, притаиться, выждать время. Авось пронесет… хлеб спрятан хорошо…

— Держись! — повторил Степан, присаживаясь возле печки на приступок. — Пар я тебе, дядя Федор, подниму. Загоны-то наши рядом. Нынче пошлю за доктором.

— Не посылай, ради Христа! Обмогнусь и так. Чего нового на деревне?

— Эшелон с хлебом готовим к отправке в Москву. Грузим последние вагоны.

— Ты повезешь?

— Пожалуй, да. Хорошо бы к тому времени и с хворью покончить… Нельзя ведь Жердевку без головы Оставлять.

— Обмогнусь.

«Штучка! — думал Степан, — этот не раскроется… Душа — потемки».

Уходя от Огрехова, он испытывал к нему чувство откровенной неприязни. Стало ясно, что Матрена оказалась ближе всех к истине. Свалил Огрехова особый недуг — трусливая расчетливость собственника.

У калитки встретилась Настя. От неожиданности побледнела. Но улыбнулась, тихо и ласково, не скрывая переполнившей ее радости.

— Степан… К отцу заходил?

— Потолковали малость, — сказал Степан, поздоровавшись.