— Все равно,— сказала Афоня и до ушей покраснела.

— Хорошо.

Женщина ушла. Афоня затворила дверь на ключ и сказала:

— Вот... так будет лучше, спокойней. Не помешают. Садись, Оля... Да садись, что ты такая несмелая, как деревянная. Живи смелей, скорей повесят.

Афоня разлила чай, взялась за бутылку.

— Выпьешь, Оля?

— Нет.

— А что?.. Это же сладенькое, слабенькое... Виноградное... Церковное... Ну?.. Одну?..

— Н-нет!..--сказала Ольга. Ее раздражало веселое настроение Афони. Она чувствовала в ее игривой говорливости что-то натянутое, искусственное. Казалось, вся обстановка в этой комнате и этот блестящий самоварчик, что стоит на столе и добродушно шепчется,— все чужое, занесенное чужим, незнакомым человеком. Она вспомнила свою пустую избу, печку, рундук, некрашенный стол, накрытый простенькой скатертью. Все это родное, знакомое, близкое. Даже воздух,избы, пропитанный запахом свежеиспеченного хлеба, щами, был приятен, успокаивал и располагал на отдых. А эта комната, наполненная сладким ароматом духов, вызывала в ней неприязнь, близкую к враждебности.

— Так и не будешь вино пить? — спросила Афоня.— Какая ты все-таки, Оля... Ну, ладно. А я выпью.

Афоня достала граненый стаканчик, налила вина и залпом выпила.

— Ну, будем чай пить.

Она пододвинула к Ольге чашку крепкого чаю. Ольге не хотелось пить. Вообще ей не хотелось ни до чего дотрагиваться. Она спросила, пытливо смотря на подругу:

— А кто эта Федора Михайловна?..

— Это — квартирная хозяйка. Я у нее снимаю комнату,— пробормотала Афоня и отвела взгляд в сторону.

— А кто такой Александр Степаныч?

— Александр Степаныч?.. Знакомый тут один.

Замолчали. Разговор не клеился.

— Вот порознь было скучно, а вместе-то стало тесно,— принужденно пошутила Афоня.

— Мы с тобой будто не ссорились.

— Нет. Но я на тебя одно время была сердита. Ты, наверно, заметила в ту пору?

— Помню, а с чего это было?..

— А ты, будто, не догадывалась?

— Немного догадывалась.

— А что ты думала?

— Что думала?.. Из-за Григория Николаича.

— Да, сознаюсь, Оля... Я любила его.

— А теперь?..

— Ну, теперь... Времени прошло много. Его нет. Да вряд ли он жив. А пословица говорит — с глаз долой из сердца вон.

— Я бы про него так не сказала,— сказала Ольга.

— Я знаю... Ты его любишь, потому так и не скажешь. А мне казалось, что он какой-то непонятный человек. Все о чем-то думал и думал по-своему, непонятно, не так, как прочие. Не люблю я таких. По-моему, человек должен быть, как огонь. Пусть об него обожжешься, но чтобы можно было возле него и согреться. Вот. А Григорий Николаич был просто какая-то ледяшка.

— Ты с ним часто встречалась?

— Было. Раза два или три. Я ему прямо сказала, что я его люблю. Ты знаешь ведь, я прямая.

— А он?..

— Не очернил, не обелил. Начал что-то говорить... Не поняла я его. Говорит, а сам собой будто загораживает, о чем говорит. Я поняла тогда только, что его сердце занято. И подумала про тебя... Сначала было обидно. Рассердилась на тебя. А потом не стала о нем думать. Силой милому не быть. Да и подумала в ту пору — скучно с ним будет.

— Для кого как...— проговорила Ольга тихо.

— Я была раз с ним в лесу,— снова начала Афоня.— Мы катались на лодке, уехали далеко. Потом вышли на берег и пошли с ним в лес за цветами. Разбаловались. Я его взяла и поцеловала. Он покраснел! До ушей!.. И сразу заторопился домой. Ну, я тогда окончательно поняла, что не лежит его сердце ко мне... Ох, и злилась я в ту пору на себя, что так сделала. Афоня налила вина еще полстакана, выпила и проговорила:

— Хочется быть сегодня веселой.

— И пьяной, — сказала Ольга, усмехнувшись. Афоня порозовела.

— Пьяной не буду,— сказала она сдержанно, с заметной обидой в голосе.— Я уж не совсем такая, как ты думаешь. Мне сегодня скучно. Ждала тебя, думала будет веселей, а ты все хмуришься. Почему ты такая?..

— Не от чего веселиться.

— Чепуха все это, Олютка. Для чего тогда мы живем? Для какого чорта! Изображаем из себя какую-то колючку. Ай, не троньте нас.

— К чему ты это?..

— Да к тому, что дурь все это. Жизнь-то где наша?.. Молодость нам дается один раз в жизни. Молодость уйдет, потом ее только вспоминай. Мне было сначала жаль себя, а потом подумала, а кто нас-то жалеет? Жалей себя — умрешь, и не жалей — сдохнешь. Так лучше уж одну минуточку пожить. Я знаю, тебе хотелось за Григория Николаича замуж. Верно, ведь?..

Ольга вспыхнула.

— А ты не думай о нем. Его нет. Ты найдешь себе не хуже.

— Не говори мне так, Афоня,— остановила ее Ольга, чуть нахмурившись.

— Осердилась?

— Нет,— коротко сказала Ольга. Она не могла подавить в себе неясного отвращения и неприязни к Афоне. Точно перед ней сидела не подруга, которую она любила, а чужая женщина, в голубом японском халате. Ольге хотелось сказать что-то обидное этой незнакомой женщине, ушибить ее и уйти из этой неприятной чужой комнаты.

В передней скрипнула дверь и послышался чей-то мужской голос. Афоня выпрямилась и чуть слышно, шо-потом, сказала:

— Помолчи...

Она на цыпочках подошла к двери и прислушалась. За дверью слышался невнятный разговор, скрипел чей-то сапог. Потом хлопнула дверь, и все стихло.

Афоня продолжала стоять, настороженно прислушиваясь, но в передней было тихо. Афоня так же бесшумно перешла к окну и выглянула на улицу через тюлевую занавесь.

— Ушел,— проговорила она после томительного молчания, подходя снова к столу.

— Кто это был?..—спросила Ольга.

— Человек один...

— Жених твой? Что ты скрываешь от меня?

— Жених?.. Может быть... жених... Только не мой.

Афоня села на кровать, взяла книжку и притихла, смотря недвижными глазами перед собой. Брови ее дрогнули, на ресницах показались слезы. Глаза учащенно замигали. Вдруг она упала на подушки, уронив на пол книжку.

— О чем ты?

— Подожди, Оля... Я проревусь,— сказала Афоня глухо.

В передней снова скрипнула дверь, послышались мягкие шаги. Афоня, не поднимая головы, лежала. Спина ее вздрагивала. Две толстые русые косы, замотанные в клубок на голове, распустились.

— Оля,— чуть слышно заговорила Афоня, повернув к ней покрасневшее лицо.— Ты догадываешься, как я живу?

— Немного догадываюсь.

— Я тебе скажу... Я тебе должна сказать.— Афоня села на кровати, выпрямилась, распахнула на груди халат, словно ей вдруг стало душно и жарко.

— Скажу... Легче будет... я... я ведь... живу на содержании у студента Маклакова, сына купца. Это он сейчас приходил... Все это не мое... Все это он купил... Я... я — вся тут. У меня ничего нету. — Афоня снова свалилась на подушки.

Ольга молчала. Ей было жаль подругу, и в то же время она не могла победить в себе чувство отвращения и гадливости.

Она поднялась и в нерешительности остановилась. Афоня подняла голову. Лицо ее было красное, мокрое.

— Ты пошла, Оля?

— Пошла...

— Ты теперь ко мне больше не придешь... Да, ты не придешь.

Она снова уткнулась лицом в подушки.

Ольга стояла у дверей. Нужно было что-то сказать на прощание, сказать, почему вдруг собралась уходить, но она не могла подыскать убедительных слов.

— Мне идти надо,— сказала она нетвердо.

Афоня вдруг встала, выпрямилась, запахнула халат, утерла платком лицо и спокойно, даже высокомерно сказала:

— Задерживать не могу. Я тебя сейчас выпущу.

Она щелкнула ключом и приоткрыла дверь.

— Прощай... Я все-таки не так уж виновата...— прибавила она очень тихим голосом.

— Ты передо мной ни в чем не провинилась,— пробормотала Ольга.

— Ну, прощай,— Афоня широко распахнула дверь.

На улице было тихо. Громыхнула глухим далеким раскатом гроза.

По улице двигалась небольшая толпа людей. Впереди шла старушка с иконой в руках, за ней две женщины несли на головах крышку проба. Каряя лошадь тащила телегу с гробом. Ольга остановилась.