Ольга прошла в глубь цеха, отыскивая взглядом Гальцова. Недалеко крикнули:

— Барышня, посторонись!

Двое рабочих катили пустую вагонетку, а третий сидел на ней. Шлепнув рукавицами по вагонетке, он крикнул:

— Садись, подвезем.

Ольга растерялась. В стремительном круговращении разноголосо перекликался металл. И люди и машины двигались, как один большой механизм, заведенный чьей-то большой рукой. Она даже забыла, что пришла к Гальцову, недвижно стояла у большого долбежного станка и следила, как резец неутомимо откусывал от железа небольшие кусочки.

— Смотришь, золотко мое?..— послышался позади нее знакомый голос.

Она оглянулась. Возле стоял Стафей Ермилыч и улыбался.

— Ишь пришла... посмотреть, как строжет?.. Ну, здравствуй,— Ермилыч протянул ей руку.— А я смотрю точно знакомая.

— Мне бы Гальцова, Григория Николаича?..

— Гальцова, Гришу?.. Пойдем, я тебе его покажу... эвон где.

Они медленно стали пробираться меж слитков, шкивов, шестерней.

— Гриш!.. Григорий! — крикнул Стафей Ермилыч.— Смотри-ка, кто пришел к нам в гости-то!

Гальцов, увидев девушку, радостно улыбнулся. Она боязливо приблизилась к его станку.

— Вот смотри мою работу.

В станке быстро вращался валик. От резца вилась дымящаяся стружка. Гальцов нажал один из рычагов, перекатил плот суппорта и запустил новую стружку.

— А чего это будет?

— Это валик к машине.

— А как ты знаешь, какой он должен быть?..

— А вот такой.— Гальцов развернул на раме станка лист синей бумаги. На чертеже строгими белыми линиями были видны очертания каких-то предметов. Но Ольга ничего в них не понимала.

— Растолкуй ей, Гриша, растолкуй,—говорил Стафей Ермилыч.

— Непонятно? — спросил Гальцов.— Это интересные ребусы. Вот, смотри, какой он будет.— Гальцов концом карандаша провел по линиям.

— А трудно научиться работать на станке?

— Было бы желание и любовь. А если то и другое будет, никакой премудрости...— ответил Гальцов.

Ольга подошла ближе к станку и стала внимательно следить за его работой. От резца тонкой змейкой вилась длинная стружка. Она была то золотисто-оранжевая, то густосиняя и, как живая, спускалась вниз и впивалась концом в ворох таких же стружек, лежащих под рамой станка в железном ящике. Изгибаясь, она обламывалась и падала, а от резца, бойко ввинчиваясь в воздух, шла новая. Ольге захотелось схватить ее, и она протянула руку, но Гальцов быстро задержал ее.

— Обрежешь руку...

Ольга, зачарованная работой станка, спросила:

— А мне можно быть токарем?

— А почему нельзя?

— А у вас есть девушки-токари?..

— Нет...

— Почему?

Гальцов пожал плечами. Ольга окинула взглядом огромный цех. Нигде не было видно у станков женщин. Только по середине ходила пожилая женщина с метелкой. Она была похожа на ее мать. Такое же лицо, тронутое временем, серый платок на голове и грязный холщевый фартук.

— Чего это она тебе тут говорит? — послышался снова ласковый голос Стафея Ермилыча.

— Токарем охота быть ей, Стафей Ермилыч.

— Токарем?..

Ольга слегка покраснела.

Стафей Ермилыч сдвинул на лоб очки и пытливо посмотрел на нее.

— У тебя отец был упрямый в работе, за это упрямство и свалился. С его характером если уродилась, и токарем будешь, если захочешь. Только не бабье дело это, золотко мое.

— Почему?

— Почему? — Стафей Ермилыч лукаво улыбнулся.— В юбке возле станка несподручно. Захватит твою юбку какая-нибудь шестеренка и изжует ее. Они, милая, эти шестеренки, наподобие коровы, любят на своих зубах что-нибудь жевать. Иной раз и не подумаешь, а они цап тебя — и был таков. Вот смотри.— Стафей Ермилыч показал на левой руке пальцы. Их было только четыре. Вместо мизинца торчала розовая култышка. Он присел на чурбак.— Ну-ка сядь со мной рядышком, золотко мое... Посидим-ка рядком, да поговорим ладком.

— А вы где работаете, Стафей Ермилыч?..

— Я-то?.. Эвон мой станок,— он указал на соседний станок с медленно вращающимся патроном,— Там дело идет, контора пишет.

Ольга присела на железный ящик.

— Любопытная ты, девушка... Молодец,— проговорил Стафей Ермилыч.— У любопытных людей ум не дремлет. Почему тебе токарем нельзя быть?Можно. Не всели равно, мужик или женщина. Одинаково — человек. Другая женщина своим умом мужика за пояс заткнет. Только видишь ли, золотко мое, не принято у нас. Дико покажется, вдруг женщина у станка... Всякое ремесло для любого человека доступно, если у него в голове не пусто. Я вот умею точить, а ты нет. Зато ты умеешь рубаху мне сшить или хлеб испечь, щи сварить, а мне в этом деле ни в зуб толкнуть. Правда, оно если поучиться, так и я все это сделать смогу. Да как?.. на смех поднимут у нас. Гляди-ка, скажут, Ермилыч квашню месит. Наш брат по воду с коромыслом не пойдет — зазорно... А вино пить, матюкаться — можно. Потому мы-де мужики. Сама жизнь как-то людей распределила, кого куда нужно, кто где способней. Так уж исстари заведено.

— А вот мне охота токарем быть.

— Хы. Мало ли что нам хочется, золотко мое, да охотка-то у нас часто бывает не ко времю, то есть не к порядкам нашим. У нас охотка, а порядки наши охотку нашу на плетку. У меня вот старушка тоже смолоду неспокойная была. Вот, бывало, пойду я в волостное управление на сход на сельский... Ну, там решать разные мирские дела наши, а она, бывало, за мной потянется. А что она там?... Сидит как сыч. А иной дурак еще крикнет, что, дескать, бабе тут надо?.. А один раз так на смех ее подняли и меня и ее. Что, дескать, она за тобой, как плесень, таскается? Караулит, чтобы не загулял. А она совсем не по этому делу ходила, а просто ее интересовали дела наши общественные. Она бы и слово сказала, может быть, умнее всех рассудила, а права ей не дано. Потому — женщина. Ее дело дома, возле горшков, ухватов. Хоть и ум большой, а человек она маленький, потому как женщина.

Ольга слушала старика, думала о себе, о своих желаниях, и каждое слово его ложилось тяжелым камнем на сердце.

— Каждому овощу свое время и место,— продолжал в раздумье Стафей Ермилыч.— Вот ты говоришь токарем тебе охота быть. А рассуди-ка, можешь ли ты? Ведь пока ты молодая да свободная. А ты думаешь так весь свой век прожить? Не-е-ет... Парень женится, девка замуж идет. Ты думаешь, что так все время и будешь?.. А вдруг вот такой Григорий Гальцов присватается, думаешь скажешь: не пойду?..

Ольга вспыхнула.

— Пойдешь,— продолжал спокойно Стафей Ермилыч.— Мужик твой на работу и ты с ним?.. А дома?.. Кто щи сварит, рубаху кто выстирает, по дому кто приберется, чтобы приятней было жить. А тут еще ребеночек будет. Он с кем останется?.. С Николой угодником?.. Али няньку или кухарку возьмешь? А нянька или кухарка тоже скажет: я слесарем пойду. Там лучше, мол, чем дома пеленки стирать. А ребенка-то приласкать матери надо, грудь ему дать, а ты у станка валики точишь. Чепуху ты говоришь, потому как жизнь наша вся чепуха несусветная. Вот.

Последние слова Стафей Ермилыч проговорил сердито, словно начал браниться. Морщины на лице его дрогнули. Одна бровь поднялась. Он тяжело встал, схватившись за поясницу, даже простонал.

— Охо-хо! Идти надо. Вот поясницу-то как тяпнуло. А все это из-за тебя,— улыбнувшись, сказал он.

— Из-за меня?

— Ну, ясно. С тобой ведь на вечорке у Гришутки плясал. У тебя, наверно, не болит спина-то. Эх, старый дуралей. Ну, прощай-ка... Не думай ни о чем... Может быть придумают люди когда-нибудь свою жизнь нескладную переделать.

Он усталой походкой зашагал на свое место.

Ольга снова подошла к станку. Патрон крутился, вилась стружка. Гальцов, провожая взглядом Стафея Ермилыча, сказал:

— Мы все время с ним беседуем. Интересно говорить с ним.— Он порылся в инструментальном ящике, достал несколько резцов.— Ты, Леля, подожди меня... Я быстренько сбегаю, снесу резцы на заправку в кузницу.

— А здесь как? — показывая на станок, спросила она.

— А пусть... ничего... Впрочем... Вот, как резец пройдет, ты дерни за эту ручку. Понятно?.. Вот за эту.