А вот на заводе из тебя все соки выжимают; если и дальше так пойдет, то будешь приходить вконец измотанный, как Алина: она возвращается с работы такая усталая, что у нее ни к чему не лежит душа, все ей немило. Еще бы! Простоять девять часов в колотом соленом льду и вынимать оттуда рыбу. По правилам, каждой работнице должны выдавать большой клеенчатый фартук. У некоторых еще сохранились такие фартуки, но те, у кого они порвались и пришли в полную негодность, не могут добиться от хозяина новых. Он пользуется безработицей: каждое утро у ворот толпятся женщины, ждут — может, кого уволят или кто добровольно уйдет, и тогда их наймут. Работницы сами должны покупать себе фартуки. А о резиновых сапогах давным-давно и речи нет. Приходится обвязывать живот и ноги тряпками… Да что толку? Тряпки намокают, пропитываются солью, и как же она разъедает кожу! Этот Деласю, хозяин Алины, чем дальше, тем больше себе позволяет. Последние дни из-за бури почти не было улова. Хозяин заставил работниц везде снимать паутину и чистить нужник — он-де переполнился так, что, того и гляди, двор затопит. Всю эту дрянь женщины выносили в большую яму, которую они вырыли в конце хозяйского сада. Но, видно, тут уж Деласю чересчур распоясался. Говорят, об этом узнали и собираются прислать фабричного инспектора для обследования. Да это уж не в первый раз. И раньше присылали, обследовали, только все по-старому остается. Никто и пикнуть не смеет. «Вот в том-то и беда, — сказал Жером. — На таких заводишках стоят в стороне от рабочего движения, оттого и чувствуют себя безоружными. Я вижу только один выход: кто-нибудь из вас должен набраться мужества, чтобы пойти на потерю работы. Наладиться все может только тогда, когда все переменится. Такие типы, как хозяин Алины, с перепугу живо пошли на уступки в тридцать шестом году, а в первое время после Освобождения тряслись со страху. В следующий раз с такими сволочами поступим решительнее!»

На рыбном заводе, как и на всех предприятиях, где работают одни женщины, хозяин проходу не давал молоденьким работницам. Когда Деласю производил свой хозяйский осмотр и расхаживал по сараю, где сортировали рыбу, он так разглядывал работниц, что они боялись поднять глаза. Раз только одна решилась: бросила ему в морду горсть ледышек, чтобы охладить его пыл… Конечно, хозяин немедленно выгнал ее, но перед уходом она выложила ему все, что думала: «Ты надеялся, что вот явились к нам янки и у тебя все пойдет, как при бошах. Ишь ты, гадина! Сумел ускользнуть после Освобождения! Но запомни, в следующий раз фашистским прихвостням спасенья не будет. Я первая вырву тебе глаза, напихаю в глотку сырой рыбы — жри свою рыбу, вместе с костями, с кишками, со льдом!.. Выгнал! Скажите пожалуйста! Ну и выгнал. А все равно по-твоему не будет! Ты думал, при янки все пойдет, как при бошах. Тогда ведь один был выбор: либо переспать с тобой, либо с голоду дохнуть. Дерьмо ты, и больше ничего!» Алина и остальные девушки слушали ее с восторгом, смешанным со страхом. Впервые в жизни они видели женщину, дошедшую до такого исступления. В полном неистовстве она выложила хозяину все, что у них так наболело, с грубой откровенностью сказала обо всем, что они так ненавидели и чего так боялись всем своим существом, обо всем, что Алина даже не могла бы назвать по имени. Они увидели, до чего может довести ненависть, и поняли, какая невероятная сила таится в каждой из них.

«Если бы вы выступили все сообща, вот было бы дело!..» — сказал Бувар, которому рассказ дочери напомнил статью, напечатанную как-то в «Юма», о женщинах Парижской Коммуны…

Вечером Леона, лежа в постели, думала о своей старшей дочери.

— В ее возрасте слышать и пересказывать такие вещи! — вздохнув, сказала она, видя, что Жером не решается начать разговор.

— Да, нехорошо это! Но ты почувствовала, какая ненависть в ее словах? — ответил Жером. — Нашу девочку, слава богу, с пути не собьешь.

Мишель не только разделял ненависть Алины к хозяину, но даже как бы стремился взять ее целиком на себя. И, ненавидя Деласю, он еще лучше пенял, как ему надо беречь чистоту Алины, пускай он иной раз и подтрунивает над ее ребяческими выходками… Он даже запрещал себе заглядывать далеко, думать о том, какой красавицей она станет, но он знал, твердо знал, что никого не полюбит, кроме нее. Он уже перенесся в будущее и там ждал ее. Да, оставалось одно — ждать… И как ждать! Он уже сейчас заботился о том, чтобы никогда не забылось это зарождающееся чувство, он мечтал написать ее портрет и был уверен, что сделает его хорошо, хотя в этом жанре живописи был не силен.

Но от всего этого Тэо и Фернану не было ни жарко, ни холодно. Да, кстати сказать, они ничего и не знали.

— Ну-с, многоуважаемый! Ты нам сулил золотые горы, а где они? Обманщик! Один пируешь, без товарищей!

— Ну вот, пошли, поехали! Ничего особенного я вам не обещал. Вы нарочно выдумываете какие-то небылицы. Хотите подразнить меня. А мне и без того неприятно.

— Не обещал? Как это «не обещал?» Ты только послушай, Тэо, — у него хватает нахальства говорить, будто он ничего не обещал. Вот мошенник!

Оба, шутки ради, разыгрывали Мишеля и даже не заметили его попытки начать объяснение.

И вдруг случилось чудо. А еще говорят, что чудес на свете не бывает… Мишелю сразу выпали две удачи, и теперь он рассчитывал выпутаться из затруднительного положения. Во-первых, жители поселка заняли пустующее помещение школы, и Бувары переехали туда. Значит, Тэо и Фернана можно привести к ним. Квартира — сущий дворец, не то что прежняя лачуга Буваров, которой и Леона, и Жером, и Алина стыдились… Во-вторых, произошло еще одно чудо: письмо и денежный перевод с Ситрона. Письмо за подписью коммунистической ячейки того цеха, где работал Мишель. Что такое? Что это значит? Перевод был на пятьсот франков. В письме говорилось, что ячейка решила провести в цехе сбор денег для всех товарищей, отбывающих воинскую повинность, — ведь рабочие цеха знают, что металлист с Ситрона, даже если он и надел солдатскую шинель, все равно остается товарищем по работе и борьбе. Эта мысль развивалась пространно, и Мишелю казалось, что с ним говорят намеками, словно видят в нем полного единомышленника в таких вопросах, над которыми он раньше серьезно и не задумывался. Сперва он подумал было: «Это ошибка. Должно быть, письмо предназначалось какому-нибудь члену ячейки, но кто-то спутал адрес…» Несколько раз он перечитал обращение: «Дорогой товарищ…» А может быть, Бувар написал о нем на завод?.. Нет, в одной фразе совершенно точно разъяснялось, что цеховая ячейка собрала деньги в подарок товарищам по работе, призванным в армию, «каковы бы ни были их политические, религиозные и философские убеждения». И еще в письме говорилось так: «Пятьсот франков в наше время — сумма небольшая, ввиду того что все министерства последовательно проводят политику дороговизны, с тех пор как из правительства были устранены коммунисты. Но в следующий раз товарищи постараются собрать побольше. Кроме того, организовав на это дело всех рабочих цеха, независимо от их взглядов, ячейка рассчитывает порадовать вскоре товарищей посылками». Да, Мишелю повезло, и как еще повезло! Его тронуло, что товарищи вспомнили о нем. С особенной благодарностью он думал о тех, кто написал письмо и подписался одним коллективным именем «Ячейка». До сих пор в представлении Мишеля ячейка была чем-то строгим, слишком серьезным, боевым и, наверно, для его возраста слишком требовательным. Но теперь вдруг это слово «ячейка» облеклось для него в плоть и кровь, ожило. Товарищи не забыли, что где-то в казарме существует Мишель, собрали для него денег, хотят послать подарок: они от чистого сердца давали свои трудовые деньги, мысли их были с ним, и все это благодаря ячейке. Мишель стал вспоминать: кто состоит в ячейке? Старик Татав с вытекшим глазом. Он вечно жует свои реденькие усы. Жанен, молодой высокий парень. У него забавная привычка поглаживать рукой машины, станки, инструменты. Кто же еще? Верон из профсоюзной организации. Ярый футболист, в команде он крайний левый. Мерсье. Тоже хороший товарищ, только вот иной раз клюкнет и начнёт плакаться, что он горький вдовец, потерял жену, а это надоедает слушать. Мишлина. Золото, а не девушка! Она совсем молоденькая, но в цехе работает давно. Отца у нее расстреляли фашисты во время войны. Последнее время ее часто видели с чудаком Жаненом, который поглаживает машины… Себастьен, долговязый парень с огромными кулаками. Он ловко подражает певцу Иву Монтану — выводит такие рулады, только держись! В ячейку еще входит Вольтер, который каждое утро у заводских ворот продает «Юма»: «Почитай-ка, что здесь написано. Как раз тебя касается», — и говорит так убедительно, что обязательно купишь: а может, и в самом деле газета ежедневно пишет о тебе? Да, ничего не скажешь — ребята симпатичные, очень симпатичные. Да и вообще несимпатичных в цехе мало. Словом, ячейка — это хорошие ребята среди других хороших ребят. Но теперь Мишель как-то не мог их себе представить каждого поодиночке. Все вместе они составляли нечто целое, об этом свидетельствовало письмо, перевод — в общем сердечное отношение. Все вместе они больше значили, чем каждый в отдельности: в них олицетворялось слово «ячейка». Интересно на них поглядеть, когда они сидят на партийных собраниях, — ведь они так не похожи друг на друга, у каждого свой характер: Жанен и Мишлина, Вольтер и Себастьен. А может быть, у них на собраниях не так уж скучно, как ему казалось? Мишель решил сейчас же написать им, сказать «спасибо» и попросить передать его благодарность всем товарищам. В письме значился адрес секретаря ячейки — Жанена. Наверно, Жанен и написал письмо. Мишель представил себе, как Жанен старательно выводил строчки и время от времени, подыскивая слова, поглаживал свою авторучку. И, наверно, иной раз отвлекался, вспоминал Мишлину. Мировой парень, что и говорить! Вот так работаешь бок о бок, а хорошенько и не знаешь человека… Мишель решил еще сделать и портрет Жанена — когда-нибудь, когда получше научится. Потом подумал, что за такую заботу мало поблагодарить в письме, и написал отцу, попросил его заехать как-нибудь вечерком на Ситрон и поблагодарить товарищей лично. На велосипеде это не так уж далеко.