Через три дня сочельник.

— Любовь бесспорно существует, — говорил Бувар. — Сейчас вы, наверно, относитесь к ней несерьезно, но подождите, придет время… Мне это знакомо… Я не в таком возрасте, чтобы делать или говорить по этому поводу глупости, так что можете мне поверить: любовь действительно существует.

Юные солдаты от души смеялись. Фернан и Тэо, перемигиваясь, подталкивали друг друга локтями. Они подшучивали над нежными чувствами, но, по правде сказать, слова Жерома Бувара производили на них впечатление. Пожилой человек и так говорит! А, может быть, он и не очень пожилой — просто поседел рано. Но, во всяком случае, знает жизнь, и такие слова приятно слышать именно из уст человека, у которого лицо уже тронуто мелкими морщинами. Шути сколько хочешь, на то и военная форма; а на самом-то деле каждую минуту ждешь великого счастья и веришь, что оно придет.

У Буваров небогато, но по сравнению с лачугой, в которой они жили раньше, и по сравнению с солдатской казармой — здесь просто рай. Должно быть, от этого Жером помолодел — разве он стал бы так рассуждать в комнате, где льет с потолка? Как хорошо сидеть вокруг стола, на котором красуется бутылка красного и большая медовая коврижка, такая большая, что всем хватит и еще останется. Стол накрыт совершенно новой клеенкой, с веселым узором из больших красных цветов. Жена Бувара, как бы извиняясь за свое безрассудство, сразу же объяснила, что клеенка куплена на пособие… Бувар рассказывает, как он вернулся из плена и как он был тогда одинок. Сперва попал в окружение, понятия не имея, что попал в окружение, потом — плен. Долгое время ничего не знал ни о семье, ни о доме. И все-таки побрел домой. Любовь упряма… «Ты бы посмотрел, во что превратили поселок. От нашего дома и следа не осталось… Я говорю о том доме, куда мне написал твой отец, Мишель. А разве я мог знать, когда давал ему адрес в Германии?.. Хороший человек твой отец, настоящий товарищ. Мы бы в концлагере не выжили друг без друга. Но не в этом дело…» Бувар верил, ни минуты не сомневался, что все поступят так же, как он: все вернутся домой — и тот, кого война разлучила с семьей, и тот, кто эвакуировался вместе с родными… Даже если бы наперед знали, что в поселке не уцелело ни одной стены, что залив забит потопленными судами, что порт бездействует, что его прикончили и заводы тоже… словом, все уничтожено… даже если бы знали, что половина жителей будет сидеть без денег, без еды, — все равно люди вернулись бы. Некоторых судьба закинула очень далеко; одним пришлось переплыть моря, другие, даже старики и дети, проделали невероятное путешествие, да еще пешком, но все чувствовали — им нужно, как почтовым голубям, во что бы то ни стало встретиться у родной голубятни, даже если б от нее не осталось ни одной доски! Какие это были дни! Да, людьми двигала любовь, она сыграла немалую роль… Жером не нашел в поселке ни жены, ни дочерей. «Старшей тогда сколько было? Девять? А младшей? Высчитать нетрудно, она появилась на свет после «странной» войны. Мне дали отпуск — для отдыха! Сейчас и говорить-то смешно… Отдых! Подумаешь, устали! Значит, когда я вернулся, ей было пять лет. Я знал, что жена где-то с детьми, одна. Но где? Сперва никто ничего не мог сказать. Может быть, они погребены под развалинами, под горами щебня и мусора, от которых тянуло зловонием. Бывало, обдаст тебя этим смрадом — задохнешься, страшно станет. А какая чудовищная пыль! Соленый морской ветер поднимал тучи пыли. Никогда у нас не было столько пыли, она прилипала к телу, забивалась в одежду, проникала повсюду, и от нее тоже несло трупным смрадом.

Тэо снова подмигнул Фернану, но на этот раз, чтобы показать на Мишеля, — тот тихонько — так, чтобы никто не заметил, — повернулся к Алине… Все ясно! Теперь Мишеля можно будет дразнить еще и его симпатией. Сколько же лет этой девочке? Пятнадцать, а может быть, даже меньше. Мишель посмотрел на Алину, потом на жену Бувара, потом на фотографию младшей дочки, потом снова на Алину, как будто говорил себе: «А ведь я мог никогда с ними не встретиться, не познакомиться». Мишель испытывает себя, проверяет свои чувства — он возвращается назад, к своему короткому прошлому, и ужасается: ведь того, что ему так дорого, могло и не быть — все держалось на ниточке, и вдруг эта ниточка оборвалась бы…

— Вот когда переживешь такие минуты, — говорит Бувар, — поймешь, что значит сердце, есть оно у тебя или нет.

— Выпьем за здоровье Жерома и его сердца! — предлагает Тэо.

— За ваше сердце! Мое-то — в полном здравии, — отвечает Жером. — У Леоны тоже, правда? Как у нас родился малыш, ей все кажется, что она новобрачная. Как будто жизнь началась заново.

— Правда, у меня такое чувство, будто это мой первый ребенок, — говорит Леона. — Вот что с нами дети делают!

Ей приятны слова мужа. Улыбка разглаживает нервную складку, которую горькие заботы проложили на правой щеке. Складка тянется от слегка опущенного века к уголку рта.

— Моя невеста работает, — замечает Тэо. — Она говорит, когда поженимся, хочу иметь ребенка. Да уж не знаю, как быть. Можно, конечно, поселиться вместе с ее матерью, чтобы она присматривала за ребеночком, но я против этого. Теща в дом — все вверх дном!.. Вы согласны со мной, Бувар?

Жером лукаво смотрит на жену.

— Предпочитаю по этому вопросу не высказываться. Могут получиться осложнения.

До чего им всем хорошо!

— Если не возражаете, я еще кусочек съем, — придвигая к себе коврижку, говорит Фернан; он чувствует себя у Буваров, как дома.

— Не хватало еще, чтобы ты стеснялся! — отвечает Жером и, возвращаясь к своей мысли, добавляет: — Я лично так считаю: если муж с женой любят друг друга, у них должны быть дети. Иначе это просто выкрутасы, буржуйские штучки. Я не говорю о тех случаях, когда жить не на что… Не к чему плодить детей, чтобы они голодали. Но — хотите верьте, хотите нет — я-то знаю, что влечет за собой рождение ребенка. Значит, тут чувство сильнее всяких материальных соображений. Сколько ни подсчитывай, ни пересчитывай, — все равно при нашей жизни еще один ребенок — катастрофа. И все-таки каждый раз сердце одерживает верх. А потом оно по-своему продолжает свое дело. Все как-то устраивалось, улаживалось. Если есть у человека сердце, оно служит вроде как громоотводом: все самое худшее, что можно было себе представить, проходит мимо тебя. Мои дочки родились в такие годы, когда я либо побеждал жизнь, либо сражался с нею. Каждая из моих девочек — победа. Вот эта — Народный фронт!

Все смотрят на Алину, и она краснеет.

— Ты не устала? Иди-ка, ложись, — говорит мать, гладя ее иссиня-черные, гладко зачесанные назад волосы.

— Что ты, мама! — вся вспыхнув, смущенно отвечает Алина. — И зачем это матери вздумалось говорить с нею, как с маленькой, да еще при гостях?

У Мишеля тоже разливается по лицу краска.

— Если я вас правильно понимаю, Жером, — говорит Фернан, уплетая коврижку, — вы нас поучаете?

— Что же из этого? — отвечает Бувар. — Ты не думай, глупыш, будто молодые знают о любви больше стариков.

Как приятно болтать, подтрунивать друг над другом! Как это непохоже на суматошное одиночество казармы!.. В ответ на реплику Жерома Тэо гордо выпячивает грудь и начинает напевать, постукивая кулаком по столу, отбивая такт.

— Пой, пой, пока тебе двадцать лет, а придет время — и ты поймешь, что я был прав! Возраст не так уж много значит, как ты думаешь. С годами, правда, одолевают заботы и любишь по-иному, но любовь-то все же остается. В двадцать лет одно хорошо — веришь: вот, я все завоевал. Около меня моя любимая, и теперь все пойдет без сучка, без задоринки. Но была бы у нас другая жизнь, не такая тяжелая, а хорошая жизнь — ведь можно себе это представить? — и я уверен, что чувства не изменялись бы с возрастом, наоборот…