— А вам-то что? — дерзко спросил маленький француз у рослого Фрадена, который одним щелчком мог бы его пришибить. И едва смягчая свои слова смехом, добавил: — Вам лишь бы репортерский материал был. Верно? Ведь вы построчными живете. А кому вы служите — «Стандарт ойл» или моему отцу, — какое это для вас имеет значение?

— Никакого, — сказал Фраден, решив обратить все в шутку, поскольку дать отпор он не смел. На него произвело большое впечатление, что этот мальчишка обращался к нему на «вы». Это означало: говорить мне «ты» может Ив и еще, пожалуй, Жаки, но вы, смотрите, не забывайтесь! Все же новичок снисходительно рассмеялся вместе с остальными над циничным ответом Фрадена. Он тоже мало пил и взирал на всех свысока — более, чем это позволял его мизерный рост. Жизель, бездумно наблюдая за собеседниками, нашла, что новенький — смешной болтун.

— С коммунистами, — продолжал он, не глядя на американцев, как будто побаивался их или как будто его слова их не касались, — можно покончить другим способом. Надо было действовать смелее и вскрыть нарыв. А то поглядите, что получилось — из ненависти к иностранцам все бросаются в объятия коммунистов. Это уж чорт знает до чего дошло! Даже мой брат — представляете себе? — сын Дюбрейля, крещенный бензином! Не смейтесь! Когда моего брата крестили, ему помазали лобик бензином. Так вот он с нами переругался. Он сказал: «Вы сделали неправильный выбор. Вы витаете в небесах. Какие перед нами перспективы? С одной стороны — коммунистическая опасность. Это означает, что еще лет десять можно будет вести дела — и во Франции и в колониях; ведь прежде чем коммунисты получат всю власть, прежде чем они смогут все национализировать (если они вообще этого добьются), им придется пройти через такой период, когда они будут вынуждены двигаться на тормозах. Франция — это не Россия! С другой стороны — американцы. Через два-три года они приберут к рукам все наши дела. Наверняка приберут. Под предлогом, что таким способом нас легче защитить от коммунистов. Взять хотя бы такой случай: здесь, на юго-западе Франции, нашли залежи нефти. Правительство, как и следовало ожидать, немедленно дало концессию во всех шести департаментах Рокфеллерам. А как же мы? Мы остались с носом. А кто был ближе к нефти? Мы. Правда, теперь американцы тоже близко от нее. Недаром именно здесь они главным образом и обосновываются».

Заморыш перегнул палку. Ив и Жаки растерялись. Оба повернулись к нему и слушают раскрыв рот.

— «И не случайно разбомбили наш нефтеочистительный завод под тем предлогом, что нужно было уничтожить немецкую базу подводных лодок, в которую, кстати сказать, не попало ни одной бомбы. Все как полагается. Но пусть не принимают нас за дураков!» Так говорит мой брат, и я только повторяю его слова, но…

Американец не слушает, так как француз обращается не к нему. Он глядит на часы и, обнаружив, что время позднее, пора возвращаться, принимается обхаживать Жизель, бросая на нее умильные взоры. Ив и Жаки переглядываются, смотрят на Дюбрейля, снова переглядываются и ничего не говорят. Фраден по-прежнему не пьет, и по глазам его видно, что он мысленно строчит карандашиком, записывает каждое слово маленького француза. Жизель шепчет своему американцу: «Мне хочется домой», но ей кажется, что это говорит какая-то посторонняя женщина, — язык не слушается ее и голос какой-то чужой. Жизель с испугом думает: «Как же я встану? Как пойду? Мне не удержаться на ногах». Хорошо, что американец, по-видимому, чувствует себя трезвым, иначе он не выпил бы залпом еще один стакан виски. Он ее поддержит.

Внезапно открывается дверь. Что случилось? Они ведь в море! Впрочем, явись сюда сам китайский император, Жизель почти не удивилась бы — и все это от виски. Впервые она так пьяна. А много ли она выпила? Но после первого же глотка алкоголь завладел и ее мозгом, и волей, все прибрал к рукам, как жадный, наглый завоеватель. Жизель почувствовала себя маленькой, беспомощной, совершенно беззащитной — да ей и не хотелось обороняться.

В каюту вошел матрос. Сообщил, что опять подымается буря. Лучше бы вернуться. Жизель с любопытством глядела на Фрадена: внезапно, словно наверстывая потерянное, он выпилзалпом два больших стакана виски. Репортерский огонек в его глазах потух.

А под утро Жизель проснулась в какой-то зеленоватой душной комнате. С улицы падал красный свет, и ей удалось найти выключатель, зажечь лампочку у изголовья. Сперва она ничего не понимала. Голова такая тяжелая, кажется не поднять ее с подушки, и ни малейшего воспоминания… Но вдруг она рванулась и села на кровати, вытянув вперед руки. Теперь она все знает! И до чего ужасно знать. К сожалению, это даже не воспоминание. От воспоминания можно защититься, как от всякой страшной тайны. У воспоминаний есть увертка. Но она просто знает! Словно удары ножа, пронзили мысли о Жераре, о матери, потом об Алексе и даже о Полетте.

И не было слез. Она встала с кровати и застыла неподвижно, сжав зубы, вся вытянувшись, уронив руки, и все оттопыривала пальцы, словно боялась прикоснуться к себе.

По сравнению с тем, что случилось, все остальное не имело значения. Хотя бы эти деньги, несколько бумажек, которые американец оставил на ночном столике. У нее даже не было желания скомкать их и швырнуть на пол.

Когда Жизель сошла с яхты, от свежего морского воздуха у нее закружилась голова и охватило отвратительное ощущение расслабленности. Трудно было сделать малейшее движение, она даже не могла ни на чем остановить взгляда, глаза закрывались сами собой. Почему она оказалась вдвоем с ним, ночью, среди неузнаваемых улиц, где не было ни одной живой души? В пьяном виде американец совсем забыл французский язык и перестал понимать, что она ему говорила. А куда же исчез второй американец? Тот, у которого была машина? «Где же машина? Почему ее нет? Я бы в ней заснула», — бормотала Жизель, еле ворочая языком. И все-таки она шла, машинально передвигая ноги, навалившись на чье-то плечо, шла в сонном забытьи, испытывая только одно нестерпимое желание — спать. Ничего на свете не надо: только прийти куда-нибудь, все равно куда, повалиться на постель и заснуть. Спать, спать…

Жизель быстро оделась. Она рассчитывала вернуться домой до рассвета. Выглянув в окно, она поняла, где находится: в старой гостинице на канале. Значит, больше Половины пути можно пройти по набережной, никого не встретив.

Не найдя на площадке выключателя, она ощупью спустилась по лестнице. Но дверь на улицу оказалась запертой. Пришлось крикнуть, чтобы отперли. На верхней площадке немедленно появился хозяин, заправляя на ходу ночную рубашку в брюки.

Он хохотал:

— Я нарочно запер. А то ночью слышу шаги, выбежал — а вашего дружка и след простыл. Удрал и за номер не заплатил.

Жизель сказала, что на ночном столике оставлены деньги, даже больше, чем ему причитается. Хозяин не поверил, пошел в номер и взял деньги. Только после этого он отпер дверь. Жизель почти не слышала его бормотанья: «Прощайте, мадам», «Благодарю вас, мадам».

Она тихонько вошла в мясную, но колокольчик, конечно, зазвенел. Отец заметил, что она не ночевала дома. Глаза у него были красные — не то от злобы, не то от слез. Он молча набросился на нее с кулаками. От первых ударов ей не удалось увернуться, а потом она взбежала по лестнице, опередив отца, успела захлопнуть дверь своей комнаты и заперлась на задвижку.

И тут внезапно пришло какое-то жуткое спокойствие — от презрения к себе и беспредельной ненависти к тому человеку. Ледяное спокойствие, как будто вся кровь у нее застыла. Она даже забыла про отца, хотя он изо всех сил барабанил кулаками в дверь. Больше всего ей хотелось вымыться с головы до ног. Ее смущал чей-то пристальный, неподвижный взгляд. Но оказалось — это кукла, кукла, которую она хранила как память… уже больше десяти лет. Последняя ее кукла — она стояла на ночном столике, сгибая в реверансе розовые коленки. Электрические часики на камине пробили пять раз. Рядом с часиками стоял календарик на подставке слоновой кости. Жизель оторвала листок.