Нет! Стоит непреклонно. Спокойным ровным голосом повторяет:

– Вы идите, а я буду смотреть вам вслед.

Я не знала, чего во мне было больше: покорности, жалости или злости.

Стихи на нее нахлынули, и мое присутствие мешает им? Так и сказала бы.

Я пошла – пошла от нее прочь. По Озерной шла быстро, легко. Оглянулась. Анна Андреевна на том же месте и, когда я оглянулась, она подняла палочку и помахала мне ею. Вернуться? Нет, я уходила всё дальше и каждые десять шагов оборачивалась, и каждый раз, как я оборачивалась, Анна Андреевна поднимала палочку и махала мне ею.

Вот я иду, иду, оборачиваюсь, а она кажется мне всё меньше, меньше, вот уже и совсем маленькая вдали, вот я уже не отличаю ее платка от пальто – но – палочка поднимается, я вижу поднятый взмах.

Что это: прощание? прощение? благословение?

Сижу у себя, записываю эти строки. В Комарове мы увиделись сегодня в последний раз. Покаюсь перед собою: все эти дни я где-то глубоко в душе, тайком от самой себя, обдумывала: а не спросить ли, что случилось тогда в Ташкенте? За что она на меня рассердилась?

Теперь я рада, что ума хватило не спрашивать. Не взбалтывать.

Пусть навсегда теперь и останется она в моей памяти такою, как час назад: там, вдали, непонятная, большая, издали кивающая мне своей палочкой. Прощание? Прощение?

18 ноября 64 Тяжкий день. Читаю и перечитываю воспоминания Ахматовой о Мандельштаме. Ломаю себе над ними голову. Сколько раз она уже читала их мне, всегда чуть-чуть в новом, переиначенном виде. То длинней, то короче. Она сама не полагала их оконченными. Одно время вообразила, помнится, будто кто-то их у нее потихоньку изъял, потом восстанавливала? или заново писала? не знаю. Во всяком случае, доставшийся мне экземпляр хранит следы работы разных лет.

Трудностей в том, чтобы перестроить, скомпоновать, перекомпоновать, я не ощущаю. Моих редакторских навыков вполне хватило бы. Но для этого требуется всё же возможность общения с автором. Я-то ведь не знаток биографии Мандельштама. Даже для того, чтобы задавать вопросы, необходимо быть знатоком. А ее нет возле, и я не знаток, и когда еще мы с нею увидимся. И еще одна беда – главная: в воспоминаниях Ахматовой нет ни портрета Осипа Эмильевича-поэта, ни портрета их отношений – соратников, единомышленников в искусстве. (Анна Андреевна всегда подчеркивает, что соратниками они были – во всяком случае, в начале пути.) О его теории «знакомства слов» сказано мельком, о «Четвертой прозе» тоже.

Восхитительные куски – краткие, сгущенные, острые, меткие, едкие, словом, «проза Ахматовой», но нет единого дыхания, нет даже подобия какой-либо постройки. Построить легко – а чего нет, того нет.

Отрывки переходят иногда в простые перечни: перечень стихов, обращенных Мандельштамом к Ахматовой, перечень красавиц, в которых он бывал кратко, пылко, но безответно влюблен. Свидетельство о том, что свою жену, Надежду Яковлевну, он любил «невероятно, неправдоподобно».

Каждое звено драгоценность сама по себе. Каждое – Ахматова о Мандельштаме. Но слишком мало о Мандельштаме-поэте. Зато описание обыска, проводы, Мандельштам в Воронеже – ослепительны. Скупость и строгость в трагических местах чисто ахматовские.

Я ограничилась тем, что заполнила некоторые белые пустоты в машинописи, оставленные для цитат. И то не все, потому что под рукою нет книг. Поставила также против пустот большие вопросительные знаки.

Придется Анне Андреевне уж кого-нибудь в Ленинграде или в Москве поискать, кто поможет ей «вспомнить»¹⁸⁴.

Вечером я позвонила ей в Ленинград: рукопись мною получена и с первой же оказией я пришлю ей большое письмо.

К отзыву моему она не проявила ни малейшего интереса, даже и вопроса не задала, зато с совершенной беспощадностью осыпала меня градом дурных новостей. От «Реквиема» в книге осталось всего два стихотворения; «Поэма без героя» и «Путем всея земли» посланы на дополнительное рассмотрение в Москву… (Это значит, весь отдел разрушен. Уничтожено подводное единство трех поэм.) К семистам уже прежде выкинутых строк прибавилось еще сколько-то. Минна Исаевна снова выразила желание встретиться со мной, но Анна Андреевна объявила редакторше, что я несговорчивее, чем она, и встречаться не стоит.

– Будьте и вы несговорчивы! – закричала я в трубку, но сейчас же спохватилась и добавила: – Не слушайте меня, я в вопросах печатанья дурной советчик.

– Я уже на всё согласилась, – отчетливо выговорила Анна Андреевна. – Только если «Поэму без героя» не напечатают, верну деньги и потребую книгу обратно.

Мы простились. Теперь уже надолго.

– Я буду вспоминать наши беседы в Комарове, – любезно произнесла Анна Андреевна. И, помолчав и шумно подышав в трубку: – Как вы шли по лесной дороге, а я смотрела вам вслед.

1965

[?] 65, Москва Анна Андреевна проезжала через Москву из Рима в Ленинград накануне Нового Года. Жила у Любови Давыдовны Болыпинцовой, кажется, всего два дня. Мы не перекликнулись (я – в Переделкине). А 8 января она позвонила мне из Ленинграда в Москву. Голос чуть охрипший, пожаловалась, что утомлена, «хоть ложками собирай», но говорила бодро. Поручение: прочесть корректуру ее стихов, которые идут в «Новом мире», в первом номере[169].

Пожаловалась, что в «Дне поэзии» из цикла «Полночные стихи» удалено «В зазеркалье» и из одного стихотворения выпала строчка[170].

Сказала: «Я в Москву вернулась из Рима под самый Новый Год. Этакий Дед Мороз: шесть чемоданов с подарками».

Потом объявила свое дальнейшее предполагаемое расписание: может быть еще в январе приедет в Москву; в марте намерена пожить в Комарове – не у себя, а в Доме Творчества; в июне – Оксфорд. Оттуда уже прислали ей мерку для мантии.

16 февраля 65 Получила письмо от Анны Андреевны:

«Милая Лидия Корнеевна,

Вы опять были больны, а я опять узнала об этом с опозданием.

Вчера Пантелеев показывал мне свою невероятную девочку. Я в жизни моей не видела ничего подобного. Показывая (передразнивая) пьянеющую эстонку, она отчетливо произносила какие-то эстонские звуки и наполнила комнату чем-то эстонским¹⁸⁵.

Вы, вероятно, знаете, что я выбрана на съезд и думаю быть в начале марта в Москве.

Мне очень не хватает наших бесед. И накопилось множество новостей разного рода. «Бег времени» что-то не торопится.

Сегодня написала Фриде. Как она?

Как Корней Иванович? Как вы?

Пробуду в Комарове до 18-го февраля.

Целую Вас.

Ваша Ахматова.

11 февраля 1965 Комарова»¹⁸⁶.

28 февраля 65 Анна Андреевна позвонила мне сразу же, в день своего приезда.

Наконец-то мы увиделись. В гостинице «Москва», № 508.

Большой, безобразный номер «со всеми удобствами».

Возле Анны Андреевны – Любовь Давыдовна и Аня. У Ани лицо лишено всякого выражения, а потому и обаяния – при несомненной юности и красоте.

Анна Андреевна заботливо причесана, в элегантном костюме, в красивой, современной, а не старинной, шали, с новой сумкой и в новых модных туфлях.

Впервые вижу ее одетой нарядно, и не «вообще», а по моде.

Я вслух восхитилась ее туалетом. Она с оживлением рассказала, что привезла Иосифу и Толе две одинаково «волшебно теплые и волшебно легкие куртки», а «Ниночке – купальный халат нечеловеческой пушистости», а Эмме Григорьевне – материю на пальто. «Я одевала тех, у кого ничего нет».

Аничка и Любовь Давыдовна отправились куда-то что-то доставать и устраивать чай.

Едва лишь они ушли, Анна Андреевна дала волю усталости. Плечи у нее опустились. Передо мною сидела старая, жестоко переутомленная женщина, одетая не по возрасту модно. Вялая, рассеянная, небрежная.