Потом:

– Мне позвонил Сурков. Говорит: «Ваши стихи, дорогая Анна Андреевна, ходят по рукам и попадают, куда не след: в полицейские застенки ФРГ». Не знаю, что он имел в виду: Мюнхенское издание «Реквиема», что ли?.. Я у него спросила: можно ли будет мне из Англии съездить в Париж? «Да, – ответил он, – я видел ваше имя в списке, составленном Триоле». Ему я ничего не ответила, но вы, конечно, понимаете, что мне невместно ехать куда бы то ни было по приглашению Триоле. При свидании я ему объясню: я могу быть гостьей Франции, но не Триолешки.

Помолчала немного, отдыхая от собственных слов.

– Юля привела ко мне одного поляка, который изучает акмеизм. Образованный, тонкий, умный, все понимает¹⁹⁸. Он мне сказал: «Замечательные поэты, Пастернак, Мандельштам, Цветаева создали свой язык,

каждый свой, и на нем писали. А вы своего языка не создали, ваши стихи написаны просто на русском». Как вы думаете, Лидия Корнеевна, это правда?

– Пожалуй, – сказала я. – Да. Это правда.

– Я тоже так думаю, – ответила Анна Андреевна.

Она еще раз отказалась принять валидол и прилечь.

Я вызвала такси и отвезла ее домой, то есть к Любови Давыдовне, в Сокольники.

Она создала свою единственную, неповторимую, единственную в мире «новую гармонию» и внесла ее в мир. Чем новее эта ее гармония, тем менее она с первого взгляда претендует на новизну. Новизна! Новизна ахматовской новой, воистину новой гармонии ошеломляет тем, что читателю кажется: эти звуки были всегда. Слова были всегда. «Само собою разумеется – так. А как же иначе? Иначе и не скажешь»[174].

А что, если разгадка тайны: Ахматова – Пушкин тут и кроется? То есть где-то неподалеку, возле.

15 марта 65 Только что ушли от меня Анна Андреевна, Копелев, Орлова, Петровых. Мы «при исполнении обязанностей»: надобно решить следующий шаг.

Прокуратура СССР дело Иосифа переслала, как и было обещано, в Верховный Суд РСФСР, то есть ко Льву Николаевичу Смирнову.

А он – взял да и уехал на десять дней в Африку!

В тот день, когда он вернется, ему будет вручено письмо Корнея Ивановича. Но этого, конечно, мало.

По Фридиному совету Алёна, то бишь Ольга Георгиевна Чайковская, побывала на приеме у Шубина, заместителя Льва Николаевича. Надо использовать оставшееся до решающей минуты время, чтобы вооружить суд. Доклад Алёны невесел, ее рассказ о встрече с Шубиным совсем выбил Анну Андреевну из колеи. (Раздраженная, слабая.) Алёна советует Анне Андреевне срочно обратиться с письмом к Анастасу Ивановичу Микояну, чтобы в руках у него оказался высокий отзыв Ахматовой о поэте Иосифе Бродском. Он, со своей стороны, может повлиять на Смирнова. Ильичёв и Толстиков распоряжаются Верховным Судом по своему усмотрению – надо создать противовес. (Нравится мне этот независимый Суд!) Анна Андреевна предложила нам такой план: она письмо Микояну напишет, но пусть присоединят свои подписи еще два поэта: Сурков и Твардовский. (С Александром Трифоновичем она подружилась в Италии и теперь надеется на него. Алексей же Александрович предан ей издавна, да и сам, думаю, уже заинтересован в освобождении Бродского, потому что в качестве главы Иностранной Комиссии часто ездит на Запад, а там отбою нет от расспросов, возмущений и настояний.)

Одним словом, правду-матку режь, а тактику и стратегию блюди.

Я сказала, что мысль обратиться к Микояну дельная, но уж если Анна Ахматова свидетельствует, что Иосиф Бродский – поэт, какие и кому и чьи и какого черта требуются еще заверения? Какие еще Сурков и Твардовский, эксперты и экспертизы? «Говорит Анна Ахматова».

– Не наивничайте, пожалуйста, я этого терпеть не могу! – оборвала меня Анна Андреевна. – Вам не десять лет! Голоса Суркова и Твардовского для Микояна и для Смирнова гораздо более весомы, чем голос какой-то Ахметкиной. Наверху своя шкала ценностей. Ольга Георгиевна мне пересказала собственные слова Шубина: «Больше всех меня возмущают эти Маршак и Чуковский. О деле Бродского они представления не имеют, а пишут и пишут, что он, видите ли, поэт. А какой он поэт? Заумник и даже не член Групкома!»

Мария Сергеевна глядела на меня с укором. В самом деле, не в возрасте Анны Андреевны и не с ее заболеванием сердца пускаться в судебные тяжбы. И в споры. Я умолкла.

– Сурков и Твардовский им ближе нас всех, – сказала Анна Андреевна спокойно. – О себе не говорю. Про меня давненько с полною ясностью высказался товарищ Жданов.

Если бы среди нас была сегодня Фридочка, она, в конце разговора, обняла бы по своему странному обыкновению голову правой рукой и спросила бы (из-под согнутого локтя нахмуренные, думающие брови): «Ну, и как же мы будем поступать?»¹⁹⁹.

Да, вот именно, как мы будем поступать?²⁰⁰

Лев Зиновьевич сел за телефон и со свойственной ему виртуозностью несколькими звонками добыл из телефонного аппарата голоса своих многочисленных друзей и поручил им добыть и подать ему телефоны, домашние и служебные, Твардовского и Суркова. Мы начали пить чай, а Лев Зиновьевич трудился не покладая трубки. Телефоны обоих были ему доложены в течение десяти минут и он упорно дозванивался обоим поэтам, пока мы молча отхлебывали из чашек и жевали пастилу. Ни Суркова, ни Твардовского он, однако, не раздобыл, но и он, а потом Раиса Давыдовна крепко-на-крепко условились с кем-то из своих друзей, что обоим поэтам будет передано: звонила Ахматова и просила Александра Трифоновича и Алексея Александровича звонить ей по такому-то телефону.

Не допив чая, все заторопились.

Сижу и размышляю: одобрит ли наши мероприятия Фрида? И, если Верховный Суд вынесет отрицательный приговор, – как перенесут его: Бродский, родители Бродского, Анна Андреевна, молодые друзья – и – и – больная, приговоренная к неминуемой казни через раковые муки, – Фрида?

19 марта 6 5 Пренеприятный день устроила мне сегодня Анна Андреевна.

Утром ее телефонный звонок. Скромненько просит об одной небольшой услуге: принять Сергея Сергеевича Наровчатова.

А! Я догадалась сразу! Она и его мобилизовала на защиту Иосифа. Да, да, пожалуйста. Жду.

Пришел Наровчатов. Вельможно-снисходительно-демократичный.

По просьбе Анны Андреевны он написал письмо Смирнову. «Анна Андреевна просила, чтоб вы проверили, нет ли фактических ошибок… В датах или в чем-нибудь… Я ведь не особенно в курсе».

Прочитал мне вслух.

Я – «в курсе». Но посылали бы уж лучше подобные письма без меня. Письмо, в той части, где он объясняет, что такое работа переводчика, толковое. А под конец Бродский именуется мальчишкой и тон просьбы таков: мальчишка, конечно, нашкодил, ну, по заслугам его и наказали, а теперь уж, пожалуй, хватит наказывать, пора миловать²⁰¹.

Слушая это вельможно-снисходительное сочинение, я вспомнила разговор, происшедший недавно при мне в Переделкине. Говорили о Наровчатове, дружно бранили его выступление на Съезде²⁰². «Но в стихах он, спору нет, разбирается», – сказал один из собеседников. «Конечно! – ответил другой. – Но, согласитесь, в начальстве он тоже хорошо разбирается».

Когда Наровчатов кончил и сложил листки, я решительно не понимала, что мне делать. Ошибок фактических нет (о переводах и таланте Бродского он говорит со слов Анны Андреевны), но конец – гадкий. Я извинилась перед гостем – «на минуту оставлю вас, – там, кажется, пришел почтальон», а сама отправилась к телефону в дальней комнате. Позвонила Анне Андреевне. Говорю: так и так, письмо толковое, ошибок фактических нету, но тон обидный.

В трубке – недовольное молчание. Затем:

– Лидия Корнеевна! Это письмо кто подписывает? Вы или Наровчатов?

– Наровчатов.

Опять многозначительное молчание. Потом:

– Всего хорошего, Лидия Корнеевна! До свиданья! Мастер выразительного диалога. Я изобличена в беспросветной глупости – изобличена одним лишь «до свиданья».