— Они пошли за проводниками, — простонал Ваан. — Девятого смерть настигла близ наших окопов, когда он нес весть об их гибели.

5

С последним листопадом выпал первый снег. Он так и остался лежать. Стужа и осенний ветер больно секли, пробирая до костей. По равнинам закружили снежные метели, завыли, как сотни волчьих стай. На горизонте хмурое небо слилось с землей: казалось, земля и небо душили друг друга.

Будто скрюченная болью, катится равнина. Дыхание бойцов инеем оседает на усах, ресницах, бровях. Варужан оглядывает движущуюся даль горизонта, прислушивается к завыванию ветра, и душа его болит. Болит за Марину, идущую рядом.

… Вне географической карты, больших дорог, далеко от мира, но близко к солнцу живет село — Варужаново село. Мир, подобно канатоходцу, взвалив на плечи свои тревоги и заботы, радости свои, карабкается по каменистым кручам, сбегает в ущелье вслед за бурными потоками. На макушке горы притулилась хижина Варужана. При доме торня — очаг; рядом стоит маленького роста нани — его мать. Чуть свет она достает из раскаленного зева тонира лаваши и складывает в корыто. За широким деревянным корытом сидит златокудрая девушка и вплетает в косы солнечные лучи. Это Марина — невеста Варужана.

Ревнивые глаза — окна хижины всматриваются в ущелье, где ветер развешивает зеленые шорохи, и ущелье всей своей красотой врывается в открытые ставни. Солнечные табуны бродят по горам, обжигают шею, лицо, уши Варужана.

— Варужан, у тебя уши побелели, потри их, не то отморозишь! Слы..?

Варужан вздрагивает. Родные картины исчезают. Марина нагибается, берет пригоршню снега и начинает тереть его побелевшие уши.

— Больно?..

— Нисколечки.

— Береги себя, — голос девушки дрогнул, — ты не в армянских краях, понял?

Она нагибается, берет новую пригоршню снега, и Варужан слышит сладкозвучную музыку, вплетенную в завывание ветра, музыку, которая никогда не будет написана ни одним композитором.

Командир посвечивает фонариком на компас.

— Свернуть влево…

— В село? — недоумевает новый начштаба лейтенант Лусинян. — Но там немцы…

— Сейчас мороз страшнее немца, — отвечает командир. — Если не одолеем его, лишимся всей роты до последнего человека. Мы должны бросить врага в пасть стужи и спастись сами… Другого выхода у нас нет! Готовьтесь к нападению.

— Слушаюсь! — лейтенант пытается окоченевшей рукой взять под козырек.

— Выслать разведку? — справляется начштаба.

— Из штаба передали: у противника в селе один взвод, без артиллерии.

Припорошенные метелью хаты темнеют совсем неподалеку. Село встречает партизан напряженной тишиной; выстрелы остаются без ответа. Рота смыкает ряды и движется к сельской школе. Какая-то старуха испуганно выглядывает из окна и, завидев свастику, отшатывается.

Варужан стучится в окно хаты:

— Мать, фашистов в селе нет?

Русскую речь старуха поначалу воспринимает недоверчиво.

А когда Варужан заходит в хату, начинает стенать:

— Чтоб им пусто было, бульбовцам треклятым, лютее фашистов. Вчера убрались в соседнее село — грабить, развлекаться, убивать. Наше-то давно распотрошили, теперь за соседние взялись.

— А ты одна здесь?

— Одна, сынок. Как сова, одна-одинешенька. Кошка со мной. А ведь я, сынок, шестерых родила, знай! Пятерых сынков и дочку. Все ушли, и весточки нет.

На удивление опрятны сени и светелка.

— Чисто, — читает его мысли старуха, — так ведь следить некому. Знаешь, как я соскучилась по баловням, по пачкунам своим? Младшенький у меня на редкость неряшливый. Целый день ходила следом за ним с веником. Только перед уходом в армию стал прихорашиваться. Тут смекнула я: уж коли парень стал перед зеркалом вертеться, знай — влюбился. Говорю, разгильдяй ты этакий, на кого это позарился, а? Смотрит себе под ноги. Ты сморкаться научись сперва, а потом уж влюбляйся!.. Опять молчит. А вечером я видела, как целовал он дочку соседа нашего — Любу. «И когда ты только научился этому, петушок?» — думаю про себя. Вошел в дом, так я его крепко поцеловала. Парень, коль присохнет к губам девушки, того и гляди — улетит. Крылья окрепли… Эх, сынок!

— Младший ваш в партизанах или в солдатах? — спрашивает Варужан.

— Призвали в самый раз. Не плакала я. А как немцы Любу угнали в Германию, сердце кровью изошло. Слезы не просыхают — каждый день смотрю на заколоченную дверь их хаты. Пока была здесь, казалось, и сын рядом. Вернутся — свадьбу сыграю. Женщина в мои годы внуков должна иметь, а то ведь срам какой!..

Старуха приободрилась, распрямила спину. Варужан простился с ней, и легко стало у него на сердце: мать ждала, она хотела жить…

Два дня без передышки завывала вьюга. Село потеряло связь с внешним миром: занесло дороги, перед хатами выросли сугробы, закрыв глазницы окон. Враг все не появлялся.

Штаб разместился в учительской. Стоя у окна, Ваан вспомнил пушкинские строки:

«Действительно, как зверь, — подумал он. — Воюем с немцами, с непогодой. Эта война — проба наших сил. Выдержит душа — будет жить тело. Мир смотрит на нас. Мы должны победить в этой жесточайшей из войн, пролить обильную кровь и проявить мужество. Тяжела ноша: плечи ломит и гнет под ее бременем. Героизм надо явить…»

Командир отошел от окна. «Что за дурная привычка у меня? — поймал он себя на мысли. — Только и делаю, что о судьбах мира размышляю. А ребята разбрелись по селу. Надо быть начеку: враг и мороз не дремлют…»

Политрук Авагян тем временем не мог оторваться от старого номера «Правды», чудом попавшего сюда с Большой земли. Газета была зачитана до дыр. Но сквозь потрескавшиеся стекла очков политрук видел и то, что стерлось или выцвело, потому что держал в руках свою газету, ощущал свой мир, грезил о своем, родном.

Село вдруг ожило. Захлебнулся вой вьюги. Послышались выстрелы, и шум, нарастая, заполнил школу. Грузовик, битком набитый солдатами, подкатил к школе. Часовой окликнул:

— Стой!

Русский язык выдал его. Сидевший рядом с шофером взводный крикнул во все горло:

— Партизаны!..

Часового убили наповал. Взвод полицаев ворвался в здание школы.

До второго этажа поднимались беспрепятственно. Потом ударила очередь из автомата — передние попадали, остальных осадило назад. Но голос взводного подстегнул их вновь.

На перилах повис убитый боец, открывая путь наверх. Полицаи бросились к учительской. Дверь не поддавалась. Тогда застрочили автоматы, превращая ее в решето. Изнутри послышался глухой стук упавшего тела.

Вдруг распахнулась дверь соседнего класса, и станковый пулемет обрушил на ворвавшихся ливень огня. Часть осаждавших залегла, другая скатилась вниз по лестнице, но выбраться было невозможно. Прицельный огонь с улицы загнал полицаев обратно.

Точно стадо баранов, взвод бандитов метался от стены к стене. Зажатые в клещи, оказавшись меж двух огней, враги поднимали руки вверх. Пятнадцать пленных, двадцать один убитый.

Ваака снова ранило, на этот раз в колено. С лестницы его несли на руках.

— Сжалься, лейтенант, пощади!..

Ваан то ли не слышал, то ли не услышал: его сжатые до крови губы вынесли предателям приговор: «Какие бойцы из них вышли б, служи они родине. Но сейчас никому пощады не будет!»

— Сжалься, лейтенант, прости!

Ваан даже не оглянулся в их сторону. Дружный залп хлестнул по ушам. Вьюга окончательно улеглась.

Завен сидел у печки, занимавшей треть хаты, и смотрел на озорные языки огня. Распластанная на стене его тень мерно покачивалась. Хозяйка, глухая беззубая старуха, без конца что-то бормотала, голос ее был скрипучий, столетний, слова перекатывались во рту, как горячая картошка, обжигая язык. Завен помешивал угли. Из соседней комнаты вышла невестка старухи — Екатерина, с открытым лбом и большими, безразличными ко всему глазами. Белая шаль закрывала ей плечи, охватывала талию, вырисовывая ладную фигуру. Женщина подсела к огню рядом с Завеном.