Но искусственность атмосферы, которую старались создать к этому времени вокруг советской делегации, была особенно заметна при самых обычных встречах с самыми обычными американцами. Тут все было проще, человечнее, естественнее.
У меня нет наивной претензии на любовь каждого встречного иностранца на том основании, что я советский человек. Странно было бы ждать сувениров и дружеских излияний при первых знакомствах в Нью-Йорке. Скажу откровенно: не так уж часто слышал я в этом городе разговоры о дружбе с нами. По-видимому, для этого тогда еще не пришло время. Дело обычно ограничивалось пожеланиями жить в мире.
Но за очень редкими исключениями я не замечал и враждебности. Полицейские, проверявшие мои пропуска, никогда не грубили и не были излишне придирчивыми; они делали то, что им приказали. Детективы, заглядывавшие внутрь фотоаппарата, кажется, не относились к этой операции всерьез, и обычно я слышал «о’кэй» раньше, чем сыщицкий глаз проникал внутрь «Зоркого».
Утверждают, что в США два миллиона человек не говорят по-английски ни слова, а многие миллионы говорят плохо, так что произношением тут вряд ли кого удивишь. Но, видимо, я говорил настолько скверно, что часто слышал вопрос: «Кто вы?»
— Русский.
Следовал кивок головой: в Америке немало русских эмигрантов. Я добавлял:
— Советский. Из Москвы.
— А-а… — Быстрый взгляд, и только.
Лишь однажды я встретил той осенью американца, позволившего после моих слов грубый выпад против нашей страны. Одного — и бог с ним, в семье не без урода! Некоторые спорили, иные сдержанно осуждали то, что им у нас не нравится, но большинство просто задавало вопросы с обычным человеческим любопытством, и в их тоне было уважение к стране, к ее народу, к ее рядовому гражданину.
Большинство американцев, с которыми я имел дело, были простыми, приятными в общении людьми, без вздорной спеси, точными в исполнении обещаний, знающими настоящую цену шутке.
Помню, как, взволнованный и огорченный беснованиями у ограды ООН, я разговорился с корреспондентом «Юманите», которому приходилось уже не раз бывать в Нью-Йорке.
— Это не американцы, — убежденно сказал он. — Уверяю вас, среди этих господ американцев было, может быть, несколько человек.
И он стал говорить, что нормальный американец — не «бешеный», не удравший от своего народа и устроившийся за океаном эмигрант, не расист, а просто гражданини своей страны — не станет поддерживать затеи антисоветского сброда. Он, этот нормальный американец, наделен чувством национального достоинства и гражданской ответственности. Он трезво смотрит на вещи, его тревожит и раздражает все, что мешает добрососедству двух великих стран.
Сколько раз впоследствии я убеждался в правоте моего коллеги! И когда сейчас я перебираю в памяти впечатления той бурной осени, то из них выкристаллизовывается вывод: при всех временных: обострениях, при всех взрывах политических страстей, когда неосторожные слова срываются с языка и запальчивые обвинения теряют подчас даже видимость объективности, остается все же нечто более важное, устойчивое, решающее. Иван и Джон в душе уважают друг друга. Их тянет к дружбе, а не к ссоре. Это чувство возникло не вчера, не сегодня, и оно не исчезнет завтра!
Когда поднимают флаги
Вскоре после того как Октябрь смел Российскую империю и красный флаг Страны Советов поднялся над шестой частью суши, в Париже собралась конференция для решения послевоенных судеб мира. Двадцать семь флажков стояли на столах делегаций. Красного флага Советской России среди них не было.
Президент Соединенных Штатов Вудро Вильсон, глава английского правительства Ллойд-Джордж, французский премьер-министр Клемансо, премьер-министр Италии Орландо — «большая четверка» повивальных бабок будущей Лиги наций свирепо ссорилась у ее колыбели. Но в одном они были единодушны: никакой Советской России не существует, есть только «русский вопрос». Русский же вопрос не сложен: надо только поскорее разгромить большевиков.
Когда весной 1945 года создавалась Организация Объединенных Наций, над порталом Дома ветеранов в Сан-Франциско, где проходила конференция, поднималось уже не двадцать семь, а пятьдесят флагов. И алый наш флаг был в числе пяти флагов великих держав, постоянных членов Совета Безопасности ООН, несущего главную ответственность за поддержание мира на Земле.
В день открытия XV сессии я насчитал на мачтах перед штаб-квартирой ООН девяносто шесть флагов. И вот их уже сто, потом сто шесть, после XVIII сессии — сто одиннадцать.
Мир меняется непрерывно и неудержимо. Цвета и символы новых флагов еще непривычны нам, но мы радостно приветствуем их. Это флаги государств, чьи земли столетия были окрашены на картах чужой, ненавистной краской. Это флаги молодых независимых государств шестидесятых годов, которые войдут в историю как годы полного развала колониальной системы. И главное пополнение дает Африка, где все в движении, где борьба особенно жертвенна, кровава, а старое сопротивляется наиболее открыто и злобно.
Алжир открывает строй молодой Африки. Не парадный шелк под осенним нью-йоркским солнцем, а простреленное боевое знамя, опаленное взрывами, с бурыми пятнами запекшейся крови героев видится нам.
Африка развертывает парад. Красно-зеленое полотнище, две белые полосы крест-накрест по диагонали; и другое — зеленая, желтая, красная поперечные полосы, латинская буква «эр» посредине. Это Бурунди и Руанда, государства среди зеленых холмов экваториальной части материка. Еще недавно колонизаторы с дьявольским искусством натравливали там племена друг на друга, чтобы «кофейный спрут» — монополия бельгийских и американских бизнесменов — мот надежнее присосаться щупальцами к чужим богатствам.
Шесть продольных черных, желтых, красных полос — флаг Уганды, еще одной отколовшейся части Британской империи, по площади равной самой Великобритании, а по уровню жизни отброшенной от нее так далеко, что последний английский нищий еще недавно считался бы среди угандцев баловнем судьбы.
От той же империи, над владениями которой прежде никогда не заходило солнце, отделилась Ямайка. Потомки рабов, привезенных на остров Карибского моря в вонючих, тесных трюмах невольничьих кораблей, уже с давних пор вели партизанскую войну против угнетателей. Теперь черно-зеленый, перекрещенный по диагонали желтоватыми полосами флаг подтверждает независимость Ямайки. Он в одном строю с красным, наискось прошитым черной лентой флагом независимого государства Тринидада и Тобаго, двух островов в карибских же беспокойных водах. С тех пор как эти острова были открыты Колумбом, за них дрались сначала испанские конквистадоры, потом англичане и французы, привлеченные уже не мифом о сказочных золотых россыпях, а вполне научными данными о богатых запасах нефти. Добрый «дядя Сэм» тоже не остался в стороне и на 99 лет наделил землю Тринидада военной базой! Срок аренды немалый, но мир меняется так быстро.
На новых флагах много черного цвета. Не слишком ли траурно? Да, но лишь на взгляд европейца: в некоторых африканских странах в знак траура носят не черные, а белые повязки.
И просторов Океании коснулся ветер перемен: оттуда привезен красный, с синим прямоугольником в углу, по которому рассыпаны белые звезды, флаг независимого Западного Самоа. Некогда цветущий архипелаг, населенный искусными мореплавателями, тоже был яблоком раздора. Европейские цивилизаторы до последних дней сохраняли в самоанских деревнях почти такое же натуральное хозяйство, каким оно было во времена плавания капитана Кука.
Новые флаги радуют глаз и сердце. Но некоторые господа слишком торопятся: смотрите, с колониализмом покончено! «Король умер. Да здравствует король!» — оповещали некогда французов из окон дворца, где у смертного одра монарха его наследник примеривал корону. Колониализм же еще жив кое-где и в старых, классических формах. Он обречен, но еще бодрится; однако наследник не рвется к короне, он предпочитает шляпу бизнесмена-неоколонизатора.