— А масло-то где?

— Я его на кусок кукурузной лепешки положил, — говорю, — большой такой шматок.

— Ну, значит, там и оставил, — здесь его нет.

— Да ладно, и без него обойдемся, — говорю я.

— С ним мы обойдемся гораздо лучше, — отвечает он. — Давай-ка, сбегай в подвал и принеси сюда масло. А после спустишься по громоотводу и нагонишь меня. Я пока пойду, набью соломой одежду Джима, чтобы у нас было чучело его переодетой матери. Да, и приготовься помемекать по-овечьи, — как помемекаешь, так мы сразу все и смоемся.

Он вылез в окно, а я спустился в подвал. Шмат масла, большой, с мужской кулак, лежал, где я его оставил, я взял кусок лепешки, задул свечу, и осторожно поднялся по лестнице, но едва вошел в дом, вижу: тетя Салли идет со свечой в руке, ну я и сунул лепешку с маслом в мою шляпу, а саму ее на голову нахлобучил, а в следующий миг тетя Салли увидела меня и говорит:

— Ты что, в подвале был?

— Да, мэм.

— И что ты там делал?

— Ничего.

— Ничего!

— Ничего, мэм.

— Так зачем тебя туда понесло среди ночи?

— Не знаю, мэм.

— Ах, ты не знаешь? Ты мне так не отвечай, Том. Говори, что ты делал в подвале.

— Ну вот совсем ничего не делал, тетя Салли, ей же ей, ничего.

Я думал, она меня отпустит, да в обычный день так оно и случилось бы, но, видать, происходившие в доме чудеса довели ее до того, что она стала с опаской относиться к любой не понятной ей мелочи, и потому сказала, очень твердо:

— Отправляйся в гостиную и жди меня там. Ты явно какое-то неподобие учинил и будь уверен, я выясню, какое, и получишь ты у меня по заслугам.

Пошла она выяснять, а я открыл дверь гостиной и, мать честная, сколько же в ней оказалось народу! Пятнадцать фермеров и все до единого с ружьями. Меня аж замутило с перепугу, и я, бочком подобравшись к креслу, плюхнулся в него. Они сидели вокруг, некоторые вполголоса переговаривались, и всем им было не по себе, все нервничали, делая вид, будто это не так, но я-то понял — так и есть, потому что они то и дело снимали шляпы и надевали снова, и скребли в затылках, и ерзали на стульях, и пуговицы свои пальцами вертели. Мне и самому-то было шибко не по себе, однако я шляпу не снимал.

Очень мне хотелось, чтобы тетя Салли поскорее вернулась и воздала мне по заслугам — ну, высекла, что ли, если ей потребуется, а после отпустила и тогда я смог бы сообщить Тому, что на сей раз мы перестарались, разбередили жуткое осиное гнездо, и лучше нам поскорее уносить вместе с Джимом ноги, — пока у этой публики еще не лопнуло терпение и она не занялась нами всерьез.

Наконец, тетя Салли пришла и принялась задавать мне вопросы, а я просто не мог внятно ответить ни на один, у меня уже в голове все ходуном ходило, потому как фермеры до того разнервничались, что кое-кому из них захотелось сей минут бежать в Джимову хибарку и устроить там засаду на отчаянных злодеев, тем более, говорили эти фермеры, что до полуночи всего-то пара минут и осталась, — однако другие твердили, что надо терпеть и ждать овечьего сигнала. Тетя Салли все сыпала и сыпала вопросами, и меня уж всего трясло от страха, я рад был бы сквозь пол провалиться, а тем временем, в гостиной становилось все жарче, жарче, и масло начало таять и потекло у меня по загривку и за ушами, а когда один из фермеров сказал: «Я за то, чтобы сейчас же перейти в хибару и напасть на них, когда они явятся», — я чуть со стула не свалился, и теперь уж струйка масла потекла по моему лбу, и тетя Салли увидела ее, побелела, как полотно, и говорит:

— Господи помилуй, что же это такое с ребенком? У него воспаление мозгов, это как пить дать, вон они уж и наружу полезли.

И все повернулись ко мне, посмотреть, а она сорвала с моей головы шляпу, и лепешка с остатками масла вывалилась на пол, и тетя схватила меня, прижала к себе и говорит:

— Ох, до чего ж ты меня напугал! И до чего же я рада и благодарна Господу, что с тобой ничего страшного не приключилось, что ты жив-здоров, потому как счастье от нас совсем отвернулось, а ведь пришла беда, так жди другой, и я, как увидела это масло, сразу решила, что долго тебе не протянуть, оно ж и по цвету, и по всему прочему совершенно такое какими были б твои мозги, если бы… Боже, боже, ну почему ж ты мне сразу не сказал, зачем в подвал лазил, я бы и сердиться на тебя на стала. Ладно, отправляйся в кровать и чтобы я тебя до утра не видела!

Через секунду я был наверху, а через другую уже слетел по громоотводу вниз и в темноте понесся к пристройке. У меня и слова-то почти не шли изо рта, до того я был перепуган, но я все же сказал Тому, как смог, что нам надо убираться отсюда, и поскорее, потому что вон там, в доме полно мужчин и все с ружьями!

Глаза у него загорелись, и он говорит:

— Да ну? Не может быть! Вот это лихо! Черт, Гек, если бы можно было все сначала начать, я бы сюда точно человек двести нагнал! Эх, подождать бы нам немножко, пока…

— Скорее! Скорее! — говорю я. — Где Джим?

— Да вот же он, рядом с тобой стоит, протяни руку, дотронешься. Он переоделся, все готово. Сейчас вылезем отсюда и овечий сигнал подадим.

И тут мы услышали, как фермеры с топотом подбегают к двери и начинают с замком возиться, и кто-то из них произносит:

— Говорил же я вам, что мы поспешили — дверь-то еще на замке. Ладно, я запру нескольких из вас в этой хижине, чтобы вы поубивали злодеев, когда те покажутся, а остальные пусть залягут вокруг в темноте и ждут, когда послышатся их шаги.

Ну, стало быть, набились они в хибару, но нас в темноте не разглядели и чуть не затоптали совсем, пока мы под кровать улезали. Однако мы все же улезли и проскользнули, быстро, но тихо, сквозь подкоп — Джим первым, за ним я, а последним Том, так он распорядился. А оказавшись в пристройке, сразу услышали снаружи чей-то топот, близко-близко. Подкрались мы к двери, Том остановил нас и приложил глаз к щели, но ничего не разглядел, темень же стояла; и он прошептал, что будет прислушиваться, пока шаги не удалятся, а после подтолкнет нас локтями и тогда Джим выскользнет первым, а он, Том то есть, последним. Вот, и прижался он к щели ухом и слушал, и слушал, и слушал, а вокруг все равно люди топтались, но, наконец, подтолкнул он нас и мы выскользнули, пригнулись и, не дыша, да и вообще никакого шума не производя, гуськом побежали к забору, и добрались до него, и мы с Джимом перелезли на другую сторону, а вот у Тома штанина намертво зацепилась за отставшую от верхней перекладины щепку, и он, услышав чьи-то приближавшиеся шаги, как рванется, — ну щепка и отлетела, да с треском, и Том спрыгнул к нам, а за забором какой-то фермер как завопит:

— Кто это? Отвечай, не то стреляю!

Отвечать мы не стали, просто припустились бежать во все лопатки. И бросился за нами и «бах! бах! бах!» — вокруг нас зазудели пули! А после мы слышим крик:

— Вон они! К реке побежали! За ними, парни, да собак не забудьте спустить!

Ну и погнались они за нами на всех парах. Мы хорошо их слышали, потому как они все в башмаках были и орали, а мы — без башмаков и тихие. Мы бежали по тропе, которая к лесопилке ведет, и, когда они совсем уже близко подобрались, нырнули в кусты, пропустили их мимо себя и потрусили за ними. Все собаки еще с вечера заперты были, чтобы они грабителей не спугнули, однако к этому времени их уже кто-то выпустил, и теперь они неслись к нам с таким гамом, точно их там целый миллион, но ведь это ж наши были собаки, — мы остановились, подождали, пока они нас нагонят, и когда собаки увидели что это всего-навсего мы и ничего интересного им предложить не можем, то воспитанно поздоровались с нами и рванули дальше, на топот и крик, ну а мы побежали следом и почти у самой лесопилки свернули в заросли, дошли до моего челнока, забрались в него, и я стал грести, что было сил, выходя на середину реки, но стараясь при этом шуметь, как можно меньше. А выйдя на нее, мы тихо-мирно направили челнок к острову, на котором был спрятан плот. Мы слышали, как люди и собаки носятся взад-вперед по берегу, орут друг на друга и лают, но шум этот уходил все дальше, а после и замер. И когда мы вступили на плот, я сказал: