Всякий раз, как ей змея подворачивалась, мы получали порцию орехового прута, и всякий раз тетя Салли говорила, что эта порка — ничто в сравнении с той, какая достанется нам, если мы снова в дом змей напустим. Я против этих ее порок ничего не имел, пустяковые были порочки, меня больше волновали труды, которые нам придется потратить, чтобы новых змей наловить. Однако мы их наловили и других всяких тварей тоже — и видели бы вы, какое веселье начиналось в хибарке Джима, когда все они сползались, чтобы музыку послушать, и лезли на него. Пауков Джим не любил и пауки его тоже — они на него засады устраивали, а после задавали ему жару. А еще он говорил, что из-за крыс, змей и жернова для него в постели и места уже не осталось, почти, а когда все же находилось немножко, то он все равно заснуть не мог, такая в ней бурная жизнь кипела, — по словам Джима, они нипочем в одно время спать не ложились, и если змеи отдыхали, то крысы вахту несли, а когда засыпали крысы, на дежурство заступали змеи, поэтому то одна из ихних команд под ним шебуршилась, то другая скакала по нему на манер цирковых акробатов, а стоило ему подняться, чтобы в другом месте прилечь, как на него пауки набрасывались. Джим говорил, что если он выберется на свободу, то больше ни за какое жалованье в узники не пойдет.
Ну вот, к концу третьей недели все у нас было готово. Рубашку мы давно уже доставили Джиму еще в одном пироге и всякий раз, как его крыса кусала, он вылезал из постели и записывал что-нибудь в дневник — пока чернила не подсохли; перья были готовы, жернов покрылся надписями и всем прочим; ножку кровати мы перепилили, а опилки проглотили, и животы у нас у всех болели после этого жутко. Мы думали, что помрем, но ничего, оклемались. Опилки оказались самым несъедобным из всего, что я когда-нибудь пробовал — и Том, он тоже самое говорил. В общем, как я уже сказал, все, что требовалось, мы, наконец, сделали и устали до смерти, особенно Джим. Старик пару раз писал насчет беглого негра на плантацию под Орлеаном, но ответа не получил, потому что не было же там такой плантации, и он надумал дать о Джиме объявления в газеты Сент-Луиса и Нового Орлеана и, когда он упомянул о Сент-Луисе, меня просто холодная дрожь пробрала — я понял, что времени у нас почти не осталось. А Том сказал, что настала пора заняться ненанимными письмами.
— А что это такое? — спрашиваю я.
— Письма, которые пишут, чтобы предупреждать людей — дескать, ждите беды. Иногда для этого письма шлют, иногда поступают иначе. За узником ведь непременно кто-нибудь да следит и доносит на него коменданту замка. Вот, когда Людовик Шестнадцатый хотел улепетнуть из своего Трюфельи, так на него горничная донесла. Это хороший способ, хотя и ненанимные письма ничем не хуже. Мы используем и то, и другое. А еще, очень часто делают так: мать узника меняется с ним одеждой и остается в тюрьме, а он деру дает. И мы так же поступим.
— Но погоди, Том, зачем нам предупреждать кого-то о беде? Пусть сами все выясняют — это же их дело.
— Да знаю я, но разве на них положиться можно? Они же с самого начала все на нас свалили. Они такие доверчивые и бестолковые, что и заметить ничего не способны. Так что, если мы их не предупредим, никто нам мешать не станет и после всех наших трудов и усилий побег пройдет без сучка, без задоринки — ерунда какая-то получится, никому не интересная.
— Ну, что до меня, Том, я бы против этого не возражал.
— Вздор! — возмущенно выпалил он. А я говорю:
— Так ведь я чего, Том? — я ничего. Что тебе годится, то и мне подойдет. Ты лучше скажи, где мы горничную возьмем?
— Вот ты горничной и будешь. Ночью прокрадешься к неграм и уворуешь платье девочки-мулатки.
— Погоди, Том, но ведь тогда утром такой шум поднимется. У нее же наверняка только одно платье и есть.
— Знаю, но тебе оно понадобится всего минут на пятнадцать, — чтобы донести ненанимное письмо до передней двери и подсунуть под нее.
— А, ну ладно, хотя я с этим и в обычной моей одежде управился бы.
— Так ведь ты тогда на горничную нисколько похож не был бы, верно?
— Верно, но смотреть-то, на кого я похож, все равно некому будет.
— А вот это совершенно не важно. Для нас важно только одно — исполнение нашего долга, а смотрит на нас кто или нет, никакого значения не имеет. У тебя вообще хоть какие-нибудь принципы имеются?
— Хорошо-хорошо, молчу. Буду горничной. А матерью Джима кто будет?
— Матерью буду я. Украду ради этого платье у тети Салли.
— Постой, но тогда тебе придется остаться в хибарке после того, как мы с Джимом удерем.
— Не надолго. Набью одежду Джима соломой, уложу на кровать, вот и получится его переодетая мать, а платье сниму и Джиму отдам и мы все вместе, ускользнем от злосчастной судьбы. Когда из тюрьмы бежит прославленный узник, король, к примеру, про него обязательно говорят: ускользнул от злосчастной судьбы. И про королевского сына тоже так говорят, — все равно, внебрачный он или бракованный.
Ну вот, Том написал ненанимное письмо, я спер ночью платье мулатки, надел его и подсунул письмо под переднюю дверь, как и велел мне Том. Письмо было такое:
Берегитесь. Вас ждет беда. Будьте бдительны.
Неведомый друг
На следующую ночь мы прилепили к передней двери картинку: череп и скрещенные кости — Том ее кровью нарисовал, а еще на следующую — другую, с изображением гроба, но уже к задней двери. Перепугались все чуть не до смерти. Если бы по всему дому привидения скакали, да под кроватями прятались, да подрагивали в воздухе, и то хуже не было бы. Когда вдруг хлопала какая-нибудь дверь, тетя Салли подскакивала на месте и вскрикивала «ой!»; если что-нибудь на пол падало, — подскакивала и вскрикивала «ой!»; если до нее дотрагивались, когда она того не ждала, — то же самое; бедняга уж и в одну сторону подолгу смотреть не могла, потому как ей казалось, что к ней кто-то сзади подбирается, и она резко поворачивалась, вскрикивая «ой!», и не успеет до конца обернуться, как уже поворачивается обратно и снова вскрикивает. Она и в постель на ночь ложиться боялась, и на ногах оставаться тоже. В общем, оказали наши письма потребное воздействие, это Том так сказал и добавил, что более потребного ему пока видеть не доводилось. По его словам, это означало, что мы все сделали правильно.
А теперь, говорит, наступило время основного удара! На следующее утро мы сочинили при первом свете зари еще одно письмо, но не знали, как с ним поступить, потому что за ужином решено было поставить на ночь двух негров, чтобы они сторожили и переднюю дверь, и заднюю. Том спустился по громоотводу, разведку произвести и, обнаружив негра, который заднюю дверь охранял, спящим, заснул ему письмо за шиворот и вернулся назад. В письме говорилось вот что:
Не выдавайте меня, я хочу быть вашим другом. Сюда проникла с Индейской территории банда кровожадных головорезов, которые собираются украсть нынче ночью вашего негра; это они старались запугать вас, чтобы вы сидели дома и не мешали им. Я сам состою в этой шайке, но недавно поверил в Бога и решил порвать с ней и вернуться к праведной жизни, потому и открываю вам их адский замысел. Сегодня, ровно в полночь, они подкрадутся к вам вдоль забора с северной стороны, откроют поддельным ключом хижину и заберут негра. Я должен буду держаться в стороне и задудеть, если замечу какую опасность, в жестяной рожок, но только дудеть я на стану, а, как только они войдут в хижину, замемекаю по-овечьи; и пока они будут расковывать негра, вы сможете подкрасться и запереть дверь, а после поубивать их всех, когда у вас найдется свободное время. Ничего не предпринимайте, сделайте, как я говорю, потому что, если вы предпримите, они что-нибудь заподозрят и поднимут шум, гам и бедлам. Награды я никакой не хочу, ею послужит мне мысль о моем добродетельном поступке.
Неведомый друг.
Глава XL
Как едва не сорвалось чудесное спасение
Настроение у нас после завтрака было самое отменное — мы пошли к берегу, подняли со дна мой челнок, выплыли на реку, порыбачить, съели взятую с собой еду, вообще время провели превосходно, да заодно и плот проведали, с ним ничего плохого не случилось. А вернувшись домой и запоздав к ужину, застали всех в страшном беспокойстве и суматохе, — все у них валилось из рук, а нас они сразу после ужина отправили спать, не сказав, в чем причина тревоги, и о новом письме тоже ни слова не сказали, да мы в этом и не нуждались, потому что и так знали о нем, и побольше ихнего, и как только мы поднялись до середины лестницы, а тетя Салли повернулась к нам спиной, мы проскользнули в подвал, набрали там в буфете всякой еды — на добрый обед хватило бы, — отнесли ее в нашу комнату и забрались в постель, а в половине двенадцатого встали, и Том влез в украденное им платье тети Салли и принялся собирать провизию, чтобы ее вниз отнести, но вдруг говорит: