Когда мы укладывали ведьмин пирог в кастрюльку Джима, Нат в нашу сторону не смотрел, так что мы под пирог еще и три жестяных тарелки пристроили; теперь у Джима имелось все, что нужно, и он, едва Нат ушел из хибарки, разломал пирог, засунул лестницу под свой соломенный тюфяк, нацарапал на тарелке пару загогулин и выбросил ее в окно.

Глава XXXVIII

«Здесь лопнуло сердце невольника»

Да, а вот перья изготовлять и пилу тоже — это оказалось той еще работенкой, — впрочем, Джим сказал, что труднее всего ему будет на стенке писать. Узник же должен надпись на стенке оставить. Но Том ему твердо заявил: надо и все тут; не было еще в истории случая, чтобы государственный преступник не оставил на стенке горестной надписи и щита своего, герба то есть, не изобразил.

— Возьмите хоть леди Джейн Грей, — говорит, — или Гилфорда Дадли, или старика Нортумберленда! Оно, конечно, Гек, работа это тяжелая, ну да что ж тут поделаешь? От нее не отвертишься. Джим просто обязан и надпись оставить, и щит начертать. Все так делают.

Джим и говорит:

— Так ведь, марса Том, нет же у меня никакого щита. Мне кроме рубашки вот этой поношенной прикрыться совсем нечем, а на ней я должен дневник вести.

— Ты не понял, Джим, я совсем о другом щите говорю.

— Ну, — возражаю я, — Джим, вообще-то, прав, нет у него ни того щита, ни этого.

— А то я без тебя этого не знаю, — отвечает Том. — Но не волнуйся, когда мы отсюда уйдем, щит, который герб, у него уже будет, потому что все следует делать по правилам, чтобы в историю он у нас с тобой вошел, как безупречный образец для подражания.

И пока мы с Джимом точили перья об куски кирпича, — Джим с обрубком подсвечника мучился, а я с оловянной ложкой, — Том придумывал этот самый герб. И наконец, сказал, что напридумывал их много и все хорошие, но сам он остановился бы на одном. И говорит:

— Значит так, на щитке герба будет у нас золотой пояс с багровым крестом на перевязи, а под ним справа внизу собака лежащая отдыхающая и под лапой ее цепь зубчатая — это рабство, а в верхней части — шеврон зеленый и тоже зубчатый и на лазурном поле три линии с полусферическими дольками на концах, а посередке полоса зазубренная с остриями вздыбленными; навершие — негр бегущий, чернедью, с узелком на плече, привязанным к перевязи вправо, и парой красных столбцов, это, значит, его освободители, то есть мы с тобой; ну а внизу девиз: «Maggiore fretta, minore otto» — я его в книжке одной вычитал, означает «Поспешай без торопливости».

— Девиз хороший, — говорю я. — А вот остальное-то все чего значит?

— Знаешь, — отвечает он, — об этом нам толковать некогда. Нам надо дело делать, да поскорее сматываться отсюда.

— Ладно, не все, так хоть что-то, — говорю. — Перевязь, например, это что такое?

— Перевязь, она перевязь и есть — тебе-то зачем это знать? Дойдет до нее черед, я покажу Джиму, как ее изобразить.

— Черт, Том, — говорю я, — тебе что, объяснить трудно? А полоса зазубренная — это что?

— А этого я и сам не знаю. Но только без нее — никак. Она у всех дворян имеется.

Вот и всегда он так. Не захочет чего-нибудь объяснять, так нипочем не станет. Хоть неделю к нему приставай, ничего не добьешься.

Ладно, насчет герба дело было решено, и Том принялся за последнюю часть работы — за сочинение скорбной надписи на стене, сказал, раз все их вырезали, значит и Джиму придется. Придумал он их не одну, записал все на бумажке и нам прочитал:

Голос Тома, читавшего это, дрожал, он даже чуть не расплакался. А закончив, никак не мог решить, какую из этих надписей Джиму следует нацарапать на стене, до того все они были хорошие, но, в конце концов, надумал: пусть все нацарапает. Джим сказал, что у него целый год уйдет на то, чтобы вырезать столько всего гвоздем на бревнах, тем более, что он и писать не умеет, однако Том пообещал наметить ему буквы вчерне, так что Джиму останется их только прорезать. А спустя недолгое время говорит:

— Вообще-то, если рассудить здраво, бревна нам не годятся, — в подземных темницах бревенчатых стен не бывает, поэтому придется надписи в камне вырезать. Нужно раздобыть где-то камень.

Джим сказал, что камень еще и похуже будет, что он хоть сто лет будет эти надписи в камне вырезать, а до конца их все равно не доберется. Но Том ответил, что выдаст ему меня в помощники. Потом ему захотелось посмотреть, что у меня и Джима с перьями получается. А дело это было прескучнейшим, тяжелым, нудным, да к тому же у меня еще и ладони зажить не успели, поэтому особо далеко мы в нем не продвинулись, и Том говорит:

— Я знаю, как из этого положения выйти. Нам нужно вырезать герб и надписи, ну, так мы можем одним камнем двух птиц убить. Около лесопилки валяется здоровенный жернов — мы и перья об него заточим, и то, что нам требуется на нем вырежем.

Мысль показалась мне неплохой, плохо было другое — величина жернова, однако мы решили, что как-нибудь с ним да справимся. Времени до полуночи оставалось еще немало, и мы направились к лесопилке, оставив Джима трудиться в одиночестве. Подняли мы жернов, покатили его к дому и скоро поняли, что занятие себе нашли непосильное. Время от времени жернов, несмотря на все наши старания, заваливался и каждый раз норовил кого-нибудь из нас придавить. Том сказал, что рано или поздно ему это наверняка удастся. Прокатили мы его полдороги, умаялись намертво и только что не утонули в поту. Видим — не одолеть нам весь путь и пошли Джима на помощь звать. Приподняли кровать, сняли с ножки цепь, обмотали ее вокруг шеи Джима, он пролез через подкоп, и мы вернулись к жернову и покатили его, точно он невесомый был, — вернее сказать, катили-то я и Джим, а Том руководил нашими действиями. Что он умел, так это руководить, тут ему равных не было. Он всегда знал, что как делать полагается.

Лаз мы прорыли не маленький, однако жернов в него не прошел, — ну, Джим взялся за кирку и мигом расширил нашу дыру до нужных размеров. Том разметил жернов гвоздем, и велел Джиму приниматься за дело — гвоздь у него будет вместо резца, а железный болт, который мы в пристройке среди сора нашли, вместо молотка, а работать он может, пока свеча его не догорит, и после прятать жернов под соломенный тюфяк и ложиться на него спать. Мы помогли ему вернуть цепь на ножку кровати и собрались сами спать идти. Однако Тому еще одна мысль в голову пришла, и он говорит:

— Слушай, Джим, а пауки у тебя здесь водятся?

— Нет, сэр, слава Богу, не водятся, марса Том.

— Ладно, мы тебе их раздобудем.

— Да Бог с вами, голубчик, не нужны мне пауки. Я их боюсь. По мне, они еще хуже, чем гремучие змеи.

Тут Том поразмыслил минуту-другую и говорит:

— А что, хорошая мысль. Сдается мне, это можно будет устроить. И даже нужно будет. Весьма разумно, весьма. Да, мысль превосходная. И где же ты ее держать собираешься?

— Кого держать, марса Том?

— Змею гремучую, кого же еще?

— Господь милосердный, животворящий, марса Том! Да если сюда гремучая змея приползет, так я вот эту вот стенку головой прошибу и наружу вылечу, ей-ей.

— Да ладно, Джим, ты к ней очень быстро привыкнешь и бояться перестанешь. Может даже, приручишь ее.

— Приручу?!

— Ну да, чего проще? Любое животное испытывает благодарность за доброту и заботу, ему и в голову не приходит вредить человеку, который за ним ухаживает. Это ты в первой попавшейся книге можешь прочесть. Попробуй — я больше ни о чем не прошу, потрать на это дня два-три. И скоро змея полюбит тебя и просто жить без тебя не сможет — будет и спать с тобой, и позволит носить ее на шее, и головку ее себе в рот засовывать.