— Отличная идея, герцог, дайте я вас обниму! Роскошная, до лучшей никто бы не додумался. Поразительная все-таки у вас голова, никогда такой не встречал. Да, это будет всем финтам финт, и говорить не о чем. Если у кого и возникли подозрения на наш счет, такой фокус их мигом угомонит.

Мы поднялись наверх, все собрались у стола, король начал пересчитывать деньги, складывая монеты столбиками, по триста долларов в каждом, — и столбиков получилось ровно двадцать. Все смотрели на них несытыми глазами и облизывались. Потом монеты ссыпали обратно в мешок, и я увидел, как король выпячивает грудь, собираясь закатить еще одну речугу. И закатил:

— Друзья, наш бедный брат, что лежит вон там, проявил щедрость к тем, кого оставил в сей юдоли скорбей. Щедрость к бедным овечкам, коих он так любил и приютил под своим кровом, когда они лишились отца и матери. И мы, все, кто знал его, знаем, что он был бы к ним еще щедрее, когда бы не убоялся поранить мои и Уильяма чувства. Разве не так? Я нисколько в этом не сомневаюсь. Но какими же братьями оказались бы мы, если бы встали в столь скорбное время у него на пути? И какими же мы оказались бы дядьями, коли ограбили б — да, ограбили — бедных, кротких овечек, коих он так любил в столь скорбное время? Насколько я знаю Уильяма, а я думаю, что знаю моего брата, он… впрочем, я просто спрошу у него.

Поворачивается он к герцогу и начинает выделывать руками всякие знаки, а герцог некоторое время тупо смотрит на короля, дурак-дураком, но потом до него вроде как доходит, и он бросается к королю, гугукая во все горло от радости, и раз пятнадцать подряд обнимает его. Тогда король говорит:

— Я так и знал и, полагаю, это убедило всех вас в его чувствах. Так вот, Мэри Джейн, Сьюзен, Джоанни, возьмите эти деньги — возьмите их все. Это дар от того, кто лежит вон там, хладный, но счастливый.

Мэри Джейн бросилась к нему, Сьюзен с Заячьей Губой к герцогу, и пошли у них такие объятья да поцелуи, каких я сроду не видал. А все остальные пустили слезу и столпились вокруг мошенников, чтобы пожать и тому, и другому руку, и все повторяли:

— Какой достойный поступок! — как мило! — ну кто бы на такое решился?

Вот, а в скором времени все опять заговорили о покойном, о том, какой он хороший был человек, какая невосполнимая утрата, ну и так далее; и тут вошел с улицы рослый мужчина с крепким таким подбородком, стоит, слушает, смотрит, но ничего не говорит; и к нему никто не обращается, потому что король опять завелся и все ему в рот глядят. Я на его болтовню особого внимания не обращал, но вдруг слышу:

— …были особенно близкими друзьями покойного. Потому их и пригласили сюда на сегодняшний вечер. Однако завтра мы хотели бы видеть всех — всех и каждого, ибо он уважал каждого и каждого любил и, значит, будет правильным, если погребальное опоение станет публичным.

И пошел, и пошел, уж больно ему нравилось самого себя слушать, и все приплетал к месту и не к месту погребальное опоение, пока у герцога терпение не лопнуло, — он написал на клочке бумаги: «Упокоение, старый вы идиот», сложил его, загугукал и передал через головы людей королю. Тот прочитал записку, сунул ее в карман и говорит:

— Бедный Уильям, сколь он ни болен, но душа у него прямая и честная. Он просит меня пригласить на похороны всех, сказать, что мы каждому рады будем. Впрочем, беспокоится он напрасно, — я это только что сделал.

И снова принялся рассусоливать как ни в чем не бывало, и пару раз ввернул свое погребальное опоение. А ввернув в третий раз, пояснил:

— Я говорю опоение не потому, что это общепринятый термин, но потому, что он правильный. В Англии больше уже не говорят упокоение, это слово отмерло. Мы называем это событие опоением. Так оно лучше, потому что это слово точнее описывает то, чего все мы так ждем. Оно происходит от греческого опа — внешний, открытый, вне дома; и древне-иудейского ени, что означает закапывать, прикрывать, помещать вовнутрь. Отсюда следует, что погребальное опоение — это просто открытые публичные похороны.

Вывернулся, нечего сказать, срам да и только. Тот, рослый, рассмеялся ему прямо в лицо. Все ахнули, залепетали наперебой: «Как можно, доктор!», а Эбнер Шаклфорд говорит:

— Вы еще не слышали нашей новости, Робинсон? Это — Гарвей Уилкс.

Король разулыбался, протянул доктору свою клешню и спрашивает:

— Так это близкий друг моего бедного брата, здешний доктор? Я…

— Вы с рукой-то ко мне не лезьте! — перебивает его доктор. — Это у вас, стало быть, английский выговор такой, да? Худшая подделка, какую я когда-либо слышал. И вы — брат Питера Уилкса! Мошенник — вот кто вы такой!

Ух, как они все переполошились! Бросились к доктору, стали его урезонивать, объяснять, что Гарвей раз уж сорок доказал, что он Гарвей и есть, что он всех здесь знает по именам, даже клички собак и те знает, стали упрашивать доктора, умолять даже, не ранить чувства Гарвея и бедных девушек — и так далее. Не помогло, доктор только распалился еще пуще и заявил, что человек, выдающий себя за англичанина и подделывающий английский выговор так бездарно, как вот этот, заведомый проходимец и врун. Бедные девушки обнимали короля и плакали, а доктор вдруг обратился прямо к ним и сказал:

— Я был другом вашего отца, друг я и вам. И как друг и честный человек, желающий защитить вас и оградить от горя и беды, говорю вам: повернитесь спиной к этому негодяю, гоните его, невежественного прохвоста, прочь вместе с его идиотским греческим и иудейским, как он их именует. Он просто жалкий самозванец, явившийся сюда с запасом пустых имен и фактов, которые выведал где-то, — вы принимаете их за доказательства, а они нужны ему лишь для того, чтобы одурачить вас и ваших глупых друзей, которым следовало бы быть хоть немного умнее. Мэри Джейн Уилкс, ты знаешь, что я твой друг, и друг бескорыстный. Так послушай же меня: прогони этого гнусного мерзавца — умоляю тебя. Прогонишь?

Мэри Джейн вытянулась в струнку и, боже ж ты мой, еще красивее стала! И говорит:

— Вот мой ответ! — а после взяла мешок с деньгами, сунула его королю в руки и сказала: — Возьмите эти шесть тысяч и вложите их от нашего имени во что захотите, а расписка нам не нужна!

И бросилась королю на шею с одного боку, а Сьюзен с Заячьей Губой — с другого. Тут все захлопали в ладоши, затопали в пол ногами, в общем, шум подняли страшный, а король стоит с высоко поднятой головой и гордо улыбается. Ну, доктор и говорит:

— Что же, я умываю руки. Но предупреждаю всех: настанет время, когда вас будет тошнить при одной мысли об этом дне.

И пошел к двери.

— Ладно, доктор, — говорит ему вслед король, да насмешливо так, — мы все же рискнем, а когда затошнит — пошлем за вами.

Все захохотали и заговорили о том, как лихо король его отбрил.

Глава XXVI

Я краду добычу короля

Ну вот, когда все разошлись, король спросил у Мэри Джейн, найдутся ли в доме свободные комнаты, а она ответила, что одна такая имеется и в ней может расположиться дядя Уильям, а свою комнату, которая немного побольше, она отдаст дяде Гарвею, сама же переберется к сестрам, поставит там для себя раскладную кровать; а еще наверху, в мансарде, имеется комнатка с соломенным тюфяком. Король сказал, что комнатка сгодится для его камельдинера — для меня, то есть.

Мэри Джейн повела нас наверх, показала комнаты, простые, но приятные. И сказала, что, если ее платья и прочие вещи буду мешать дяде Гарвею, она может их вынести, однако король ответил, что не стоит. Платья висели вдоль стены, укрытые спадавшей до пола ситцевой занавеской. В одному углу комнаты стоял старый, обтянутый ворсистой тканью сундук, в другом гитарный футляр, а еще там было много всяких безделушек и вещиц, которые девушки любят в свои комнаты стаскивать. Король сказал, что все это создает уют и убирать ничего не нужно. Герцогу комната досталась поменьше, но тоже довольно просторная, да и моя оказалась примерно такой же.