Все это нравилось Кармине, вот жизнь, которую он любил и находил достойной. Как жадно смотрел он на эти балконы, наполненные целыми семействами, причудливо освещенными цветными огнями рынка, семейства голубые, как неон, серые, как стены, семейства белые, как белье, которое сушится, запрудив улицы, соединяя одни дома с другими. Кармине вспоминал Альфио, свою жизнь в Нью-Йорке, свои чаяния, стремление сделать карьеру. «Хватит, — думал Кармине, — хватит… Не хочу больше слышать об этом!» И он почувствовал такую радость жизни, которой прежде не знал. Он заговорил с соседом по столику, невысоким почтенным старичком, и спросил, что он думает об этом продавце меч-рыбы. Старичок ликовал. Сколько времени здесь не видели такого талантливого продавца. Он рубил на куски колоссальную рыбину и с каждым ударом ножа ругал ее так, словно дело шло о личной мести. Он просто надсаживался от крика, этот продавец, и играл ножом с таким проворством, что внушал беспокойство. Вокруг него толпился народ, рыба-меч разлеталась на куски.

— Прощай, сволочь… свинья ты этакая… Ворюга…

Капельки розовой крови стекали по козлам.

— Клянусь мощами святого Варфоломея, — вскричал сосед Кармине, — как артист работает! — Он был готов аплодировать. Ему хотелось вызвать у других столь же пылкое восхищение, но Кармине его уже не слушал. Джиджино скользил гибкой походкой между лотками с легкостью акробата, вытянув голову. Шесть, десять быстрых шагов вперед, остановка, резкий, как брань, крик: «Жасмин! Жасмин!» — и, качнув бедрами, Джиджино снова мчался дальше. Он то появлялся, то исчезал в толпе, как лодка, пляшущая на гребнях волн…. Кто-то воскликнул:

— А вот и ты, Джиджино!..

Впрочем, этому никто не удивился, кроме Кармине, на мгновение застывшего в нерешительности. Потом он порывисто вскочил. Пьян он или безумен? Стул упал наземь. На столе лежал нож, Кармине схватил его. Все повернулись к нему. Бэбс долго помнила его лицо, когда он на бегу проскочил через кухню, мимо напуганных детей и разлетевшихся под столиками кур. Она хотела остановить его, удержать, но испуг сковал ее. Почему Кармине схватил нож? Он сам не мог бы ответить на такой вопрос. Ненависти к Джиджино он не чувствовал, но жажда мести была. Его поразило неодолимое желание убить. Бегом он мчался с лестницы, не заметил ступеньки, пролетел мимо, но не упал и все повторял: «Я лечу… лечу…», пробежал под террасой и затерялся в рыночной толпе.

Все остальное произошло как во сне. Страшные крики пригнали к окнам всех вблизи живущих людей. Раздирающий голос женщины, другие тревожные выкрики. Крыши и террасы сразу заполнились людьми. Откуда-то появившиеся, как черная пена, женщины в темном заслонили все выходы из домов, теснились у балконов. Большой людской муравейник. Вдруг все утихло, толпа застыла.

И два человека, тени которых скорей угадывались, чем были видны, покатились по земле. Они превратились в одно исступленное тело, скрюченное дугой, сцепившееся в борьбе. Люди смотрели. Площадь была безмолвна, ни крика, ни шума. Два человека молча продолжали свою схватку, и никто в это не вмешивался.

Может, это семейные счеты?

На террасе кто-то сказал:

— Сейчас они друг друга убьют.

Тихий голос медленно выговорил эту фразу.

Бэбс смотрела и видела, как блеснул нож. Видела и Джиджино, загнанного, прижатого к стене. Он дрался кулаками, колотил Кармине ногами. Ей показалось, а может, она так и сделала, что она крикнула: «Разнимите их…» Но никто не двинулся с места.

Конец драки, и тяжкий вздох толпы; тот же негромкий голос заключил:

— У них не было другого выхода.

Когда появился патруль, за столиками сидели и невозмутимо пили вино, а на площади в коричневой лужице валялся букет жасмина.

— Это кровь, — заявил карабинер.

И он показал на другие пятна, более мелкие и редкие, но след их терялся среди булыжной мостовой.

— Поспешили вытереть, — заметил комиссар, исследовавший место происшествия, может, уже в десятый раз.

Он пожал плечами. Можно было понять, что он давно смирился с вечными тайнами сицилийских ночей. Нападения без раненых, убийства без жертв — вот что приходилось ему расследовать. Почти каждый день он допрашивал во имя правосудия свидетелей, а они во имя чести молчали.

— Что вы видели?

— Ничего.

— Тут дрались?

— Я не знаю.

— А откуда кровь?

— Пока еще не запретили разбивать себе нос.

— А кто разбил нос?

— Это вы сами узнайте.

— Что за цветы?

— Они упали.

Все это проводилось как пустая формальность, не вызывало раздражения. Орудие убийства в этот день не нашли и ничего не узнали ни о нападавшем, ни о его жертве. Неразрешимая загадка. Комиссар пытался было арестовать торговца меч-рыбой. На его ботинках оказалась кровь.

— Кровь меч-рыбы, — категорически заявил торговец.

Может, и так. Комиссар предполагал закрыть следствие, но оставил на площади вооруженных карабинеров. Несколько дней они караулили посреди рынка кровавое пятно и смятый букет цветов.

Бэбс ждала. Она ждала день, потом два, потом три; на четвертый казалось, что конца этому не будет. Она прислушивалась к каждому звуку. Все казалось ей иллюзорным. И этот старик с балкона напротив с его ввалившимися глазами, как всегда без рубашки, в одних брюках, и эта служанка, из своего окна подававшая знаки мужчине, стоявшему внизу в кафе, и газеты с их ежедневной порцией убийств и зверств… Ничто не задевало ее мысли. Целые дни оставалась она в комнате. Официант приносил ей еду в номер. Вел он себя чересчур величественно, подчеркивая свое достоинство. Ставил поднос на стол и начинал длинно распространяться о жаре (жара всегда рассматривалась им как нестерпимая, скандальная, удушливая), подбадривал Бэбс, потом шел за кофе и советовал как следует отдохнуть. А Бэбс все ждала, не сводя глаз с окна. День сменялся сумерками. Зажигались ряд за рядом фонари. Она слушала, как оживляется город с приходом вечерней свежести, и все ждала.

На пятый день, потеряв терпение, Бэбс оделась и вышла. Она машинально следовала за людским потоком вдоль улицы Македа и вдруг очутилась вблизи «Броччериа гранде» среди куда-то спешивших мужчин, беременных женщин, тянувших за собой вереницу ребятишек, около нищих, сидевших на корточках… Тут скверно пахло, было шумно, и какие-то молодые люди все время следовали за ней и жались к ней каждый раз, когда начиналась толкотня на улице. Один из них обозвал ее шлюхой, несколько раз повторив это слово сначала шепотом, затем с яростью, а когда она ускорила шаг, внезапно замолк. Куда она бежала? Сама не знала. Уже темнело. «Надо продолжать поиски», — нерешительно говорила себе Бэбс. Все ей казалось враждебным — город, дома, улицы, да и толпа тоже. Она думала, что достаточно одного неловкого жеста с ее стороны, одного только ложного шага, чтоб исчезнуть так, как исчез Кармине. Бэбс была настолько напугана, что ей уже чудилось: споткнись она о камень, упади на землю — и раздавит ее это людское скопление, полчища мужчин, женщин, животных и эти кучи нечистот.

В нескольких метрах от нее неподвижно стояла группа мужчин, они ее ждали. Кто-то медленно следовал за ней в машине, которая временами останавливалась, и она слышала через открытое окно автомобиля: «Шлюха». Слово это повторялось все время, словно эти люди боялись его забыть. «Шлюха…» — неслось с порогов, с тротуаров, падало с грузовиков на стоянках, сливалось в непрерывный шепот, растущий шум, какой бывает у клокочущей реки… Бэбс спряталась в ближайшем кафе. Но там вокруг нее столпились подростки, самому старшему из них не было четырнадцати. Один схватил ее за руку, потом дернул за платье. Другой пустил со злостью: «Уведем-ка ее. Интересно, она выдержит?» Мальчишки уставились, хохотали. Бэбс была вне себя, ей хотелось колотить их, отбиваться ногами, как от собак.

Но все это было бы бесцельно, Бэбс поняла это и вернулась в отель, в свой номер, все еще дрожа от страха при любом скрипе. Измучившись от одиночества, она спустилась в холл.