Как-то старик взмахнул рукой, и Кармине счел это за приветствие. Он ответил. Затем они стали обмениваться фразами о погоде, и между балконами возникло дружеское общение. Старик назвался князем, может, он и был им, нередко осведомлялся, как поживает Бэбс:

— Мадам здорова?

— Вы очень любезны, — отвечал Кармине.

Бэбс недоверчиво смотрела на обоих, и у нее сжималось сердце от мысли, что она тут лишняя. Как-то раз она была настолько неблагоразумной, что вслух высказала свою мысль:

— Похоже, эта жизнь вполне по тебе. А я здесь чувствую себя лишней.

Кармине подумал, что она права.

Ночь — время сна или счастливых переживаний, но Бэбс была с человеком, который думал иначе. С наступлением темноты ему не терпелось вскочить и уйти на улицу. Кармине стремился разыскать Джиджино. Он считал это своим долгом. Найти продавца жасмина и заплатить. Каждый вечер шли поиски. Бэбс не могла понять ярости Кармине по поводу этого скромного дара. Право, надо разумней держать себя. Но когда она хотела убедить в этом Кармине, он выкрикивал: «Где тебе понять!» — с таким гневом и возмущением, что Бэбс начинала рыдать и слезы катились по ее щекам.

Не прятался ли Джиджино, на каких террасах и площадях торговал он, пронзительно расхваливая свои цветы? Его не было ни в одном кафе, куда приходил посидеть Кармине, — ни у Беллини, ни у Данте, ни в «Олимпии». Но порой запахи лета, цветов, взрыхленной земли или жасмина, хлынувшие как морской прилив, вызывали предположение, что Джиджино где-то неподалеку.

Кармине спрашивал у официантов:

— Вы не видели случаем Джиджино?

— Какого, мосье?

— Продавца жасмина.

— А! Джиджино с жасмином! Его ищете? Он где-то здесь вертится.

И резкий крик на соседней улице подтверждал, что это так. Этот пронзительный голос падал как камень на стол, за которым сидел Кармине, голос неуловимый, как ветер, обегающий улочку за улочкой, пропадающий и снова несущийся вдоль стен, тонкий, превращающийся вдали в неясное «А-и-и-и… А-и-и… и-и…»

— Ну вот, мосье, вы слышите? Я не ошибся. В это время он всегда здесь. Вы скоро его найдете.

Но на тех террасах, где бывал Кармине, Джиджино никогда не появлялся. Бэбс теряла терпение. Они уходили.

И немедленно некий таинственный инстинкт давал знать Джиджино, что поле действия свободно. Он появлялся, потрясал в воздухе огромными букетами, рисуя ими высоко белые кольца. «А, вот и ты!» — так его обычно встречали. «А, вот и ты!» — словно весь город знал его. К крикам продавцов газет, к зовам торговцев мороженым, к скрипению тормозов, рычанию моторов, ко всем этим привычным городским шумам добавлялись и эти восклицания, раздававшиеся повсюду, где проходил Джиджино.

Есть вещи, к которым нельзя привыкнуть. Однажды после традиционного «А, вот и ты» официант в кафе сказал Джиджино: «Угадай, кто тут был… Только что ушел, еще пяти минут не прошло: тот итальянец из Америки, Который все время ищет тебя. Он хотел отдать тебе деньги. Да вот ушел. Где ты пропадал?» И тут Джиджино заорал во всю глотку: «Где хотел, там и пропадал!» — с такой злостью, дрожал весь. Он сердито бранил официанта, презрительно обзывая его: «Катись, старый ворон! Что ты учишь меня, черепаха этакая, скрюченные твои коленки, прислужник, кружащийся, как белка у столиков! Не твое дело!» И не этого надутого иностранца, нахамившего Джиджино, тем более. Что ему эти люди? Джиджино их презирает. И он повторял: «Плевать мне на них, говорю тебе… Есть и познатней и побогаче, на что они мне сдались!» Ему о другом думать надо. Расцветут ли кусты? Это самое важное. Если весна будет скупой на росу или нагрянет засуха, беда для цветов, вот тогда худо будет. Пропали надежды! Горе мыкать придется. Что понимают такие? Американец, он удивился, что бродяга Джиджино смеет делать подарки? Но ведь подарок не оскорбляет. Почему нельзя на минуту забыть свою бедность? Что, ему, Джиджино, и сердиться нельзя, как другим?

Бродячие кошки ощетиниваются, когда их пытаются подманить блюдечком молока: «Кис-кис, поди сюда». Они готовы к отпору, к прыжку, глядя на молоко с опаской, прижав уши, выгнув спину, дрожат от злости, все еще не забывая, что надо быть настороже. Их никто не трогает, но они удирают. Джиджино был той же породы. Бродячий котенок, пленник черной городской ямы.

Он задумался об американце. Он вспомнил ого неизлечимое высокомерие и смеялся недобрым смехом, исказившим его худое лицо. Но надо было идти, и мальчишка снова пронзительно завопил и убежал со своими букетами. Вода в стаканах, и ложечки, и скатерти, столы и вся терраса еще долго хранили чистый мощный запах жасмина.

Начало вражды положил букет, занесенный в гостиницу.

— Письма или карточки не было приложено? — спросил Кармине.

— Ничего не было.

— Кто же их принес? — вскричал Кармине. — Не сами же пришли?

— Не помню, мосье, — флегматично ответил портье. — Может быть, поручили посыльному.

— Посыльный! — взорвался Кармине. — Кто это станет слать с посыльным такие цветы?

— Может, и так, — спокойно сказал портье.

Вид у него был невозмутимый, и он занялся раскладыванием каких-то бумаг.

Бэбс держала букет с такой осторожностью, как будто в руках у нее была граната с вынутой чекой.

— Посмотри-ка, — сказал Кармине, — может, там есть что-нибудь?

Она отвернула край несвежей обертки и увидела белые венчики жасмина, уложенные зонтиком. Манера Джиджино. Она заменяла ему подпись.

— Может быть, это не он принес, — сказала Бэбс, пожав плечами.

— А кто же, по-твоему?

— Кто-нибудь из твоих родственников.

Эта ложь никого не могла обмануть.

Когда Кармине сказал, что у него есть двоюродные братья где-то в Монделло и надо бы их навестить, Бэбс вообразила себе веселую пирушку на солнце, песок, прозрачную воду, буек вдали, дальше которого плыть нельзя. Бэбс повеселела. Надела полотняное платье, распустила волосы и с кокетливой миной заговорила о купании. Но Кармине будто, не слушал. А Бэбс спрашивала: «Монделло на берегу моря, да?» Кармине засмеялся и ответил, что сицилийцы ходят к морю, чтоб после прогулки есть хотелось.

Родные Кармине проводили свое воскресенье в домике, построенном в районе лагуны Монделло, на самом мысу, казалось, дремлющем в воде. Они прошли мимо вереницы маленьких, похожих друг на друга домиков с дощатыми верандами в тени тамарисков. Домик семьи Бонавиа находился рядом с оливковой рощицей, а его терраса на сваях, выступавшая над морскими волнами, была полна мужчин. Они сидели в каскетках и без пиджаков и молча играли в карты, когда приехали Кармине и Бэбс. Оливковая рощица принадлежала женщинам. Они хлопотали, бегая то к столу, поставленному в тени деревьев, то к распряженной повозке, из которой извлекали корзины со съестным. Пожилые были в черном, более молодые следовали современной моде, носили яркие платья либо узко обтягивающие фигуру брюки. Солнце было общим врагом всех присутствующих. От дерева к дереву растягивались покрывала, чтобы на семейный стол легла тень, а игрокам в карты предназначался старый брезент над террасой.

Когда появился Кармине, поднялся крик, плач, женщины засыпали его вопросами об Альфио, Калоджеро, Агате. Один из игроков поднялся и приказал им вести себя тише. Это был мужчина солидных размеров и с таким громким голосом, что смог одолеть этот шум. Он всех перезнакомил, затем рассказал о рыбе, которую накануне наловил, вот она жарится. Здесь они бывают каждое воскресенье с тех пор, как поселились в Палермо. Вот его сыновья, невестки, племянницы, племянники…

— Нет никаких причин хныкать, — заявил он. Затем представился сам: — Я ваш дядя Анастасио. Это Венерина, моя жена. Оба мы родились в Соланто.

О купании в море никто не упоминал.

Игроки забрали Кармине. Женщины увели Бэбс. Они окружили малыша, вопящего что есть сил. В паузах между воплями ему успевали засунуть в рот то соску, то виноградинку, но ни уговоры, ни льстивые ласки и прочие хитрости, которые Бэбс показались отвратительными (женщины щекотали младенцу признак его пола, приговаривая: «Гррр… гр… гр…», как будто бы это была канарейка, которую уговаривают петь), — ничто но помогало. Малыш ревел, сдвинув брови, отставив челюсть, проявляя в этом крике отчаяние нации, столь рано проснувшееся в нем. Бэбс приблизила к широко раскрытому рту малыша свою красивую руку с лакированными ногтями. Ребенок тут же выплюнул виноград и взялся жадно сосать букет пунцовых ногтей, блестевших сильнее, чем леденцы. Его рыдания затихли. Он задремал. Выдумка Бэбс имела большой успех. Ей были очень благодарны и доверили ребенка. Она сидела с этой ношей в руках и слушала доносившиеся издали разговоры, шум тарелок, ножей и вилок. Там накрывали стол, а издалека, с пляжа, доносились звуки граммофона.