Около магазина Назарено Бачигалуппо, торгующего аккордеонами (основан в 1908 году, часы торговли ежедневно от 10 до 6, в воскресенье и в праздники — только по предварительной договоренности), музыка, усиленная громкоговорителем, как кнутом стеганула Альфио и лавиной звуков обрушилась на барона. «Изменил…» — повторяли в до-мажоре замогильные голоса один за другим, и барабанная дробь, как перед казнью, долгая жалоба скрипок, пронзительное тремоло, и вот соло, чудесный мужской голос поет соль, фа, соль, ре, соль… «О Terra, Addio»[16] с пронзительной грустью.

— Распродажа, — объяснил Альфио с видимым смущением.

Барон увидел афишу, наклеенную на двери Бачигалуппо: «Если б у господа бога имелись голосовые связки, то он пел бы, как Карузо». Кармине ускорил шаг. Но как они ни спешили, блистательное создание Верди еще долго звучало в их ушах.

«О Terra, Addio» вздымалось к небу величавым гимном.

На повороте улицы находилась бакалейная лавка Дионисио Каккопардо. Этот окаянный болтун стоял на пороге и приветливо улыбался герою дня. В программе праздника было посещение его магазина. Он ждал этого, как долга. Пришлось зайти. На этот раз трескотня бакалейщика приглушила далекий голос певца. Вот неожиданная помощь! Кармине вздохнул с облегчением.

Любопытным местечком была эта бакалейная лавка. Она заслуживала внимания. Прямо не магазин, а какой-то фантастический грот или пещера. Особый интерес вызывал потолок и вся его живность, раскачиваемая потоками воздуха от вентиляторов. Там, наверху, все шевелилось, висели затейливо развешанные в сетках овощи, банки с маслинами «Санта Лючия», масло в бидонах, украшенных лубочными картинками с изображением папы Римского, который, улыбаясь, раздавал благословения, конфетные коробки, на этикетках которых изображались различные резиденции покойной королевы Маргариты, сыры «проволетти», связанные гроздьями, запах их просачивался сквозь упаковку, маринованные угри, украшенные картинкой «Лунное сияние», колбаса салями, большие миланские пирожные «панеттоне» в упаковке, похожей на картонки для шляп, — все это спускалось с потолка на крюках, качалось, весело перемешивалось, покой хранили только «проволоне» — тяжелые и длинные сыры, прямые, как телеграфные столбы, тесные ряды которых походили на высокий строевой лес.

Тенистое местечко, в котором Дионисио Каккопардо встречал посетителей, дышало уютом, и хозяин уверял, что ни один магазин в Нью-Йорке не смог бы похвастаться подобной роскошью.

И вдруг еще одна неожиданность. Что это? Над целой горой окороков торчит эта здоровенная челюсть, знакомая детская ямочка, маленькая и круглая, в центре крупного подбородка. Бюст Карузо? Неужели опять? Альфио с трудом сдерживал волнение и обеспокоил своим тревожным видом Кармине. Что там есть, в этом темном углу лавки, на что Альфио смотрит так настойчиво? Там голова. Из золоченого гипса, и чубчик довольно безвкусный. Так ведь это Карузо, его нахмуренные брови, такое напряженное выражение лица, еще минута — и зазвучат великие органные трубы его голоса и мощное дыхание певца вихрем пронесется через лес сыров «проволоне».

Альфио яростно пытался выбраться из всей этой груды товаров: скорей увести барона, вытолкнуть его к двери, на улицу, к свету, чтобы этот бюст не попался ему на глаза. Второпях Альфио опрокинул стойку календарей, на обложках которых струились воды Колорадо, шумел Ниагарский водопад, развалил пирамиды мыла и стирального порошка, толкнул настольные лампы-ночники с фигурками святого Рокко и его собаки и светящиеся статуэтки святой мадонны, явление которой было в деревне Фатима (на эти изделия был тут большой спрос). Альфио тащил за собой барона, размашисто отталкивая метлы, щетки, продираясь среди них, как через густой кустарник. — Он очень торопился.

Но этот одержимый болтун Дионисио Каккопардо все же хотел задержать посетителей. Кармине попробовал протестовать, но безуспешно. Хозяин требовал, чтоб гости непременно полюбовались ассортиментом окороков. Уйти не удалось…

— У меня ведь есть самые превосходные, — похвалился лавочник. И отчеканил каждый слог волшебного слова: — Ка-ру-зо! Марка «Карузо». Изготовлено в США. Конечно, слышали? — И тут его понесло: — Вот он! — сказал хозяин, указывая на бюст. — Наш великий! Наш титан! Посмотрите. Костюм на нем английского покроя, да благословит его всевышний! Это король, господа. Настоящий монарх…

Бюст Карузо предлагалось созерцать, как святые дары. Он царил над ветчинными окороками, носящими его имя, чтобы состоятельные поклонники могли питаться этой ветчиной. «Святое сердце Карузо, насыть меня…» Бюст был грязным до неприличия. Под слоем золоченого гипса и пыли Карузо напоминал старый, изношенный тотем, певца изобразили во фраке, со всеми наградами, с полным комплектом орденских бантиков — бельгийских, испанских, французских — и медалей, повешенных гуськом, скульптор не забыл ни одной — десять, одиннадцать… Нет… тринадцать вместе с орденской лентой на шее. С каким пылом Дионисио Каккопардо все их перечислял. По его словам, медаль почетного полицейского от города Нью-Йорка тенор особенно ценил. Безумный смех охватил барона, его трясла нервная дрожь. Страшный немой смех, как внутренний ураган, как чудовищная зыбь. Старик казался до того взволнованным, что Альфио и Кармине заволновались:

— Что с вами?

Они говорили с ним, как с больным:

— Вы нездоровы?

— С чего бы? — спросил с обидой барон. — Из-за этого? Смеетесь?.. Если б я мог найти в себе крупинку ревности или злопамятства… Да нет же… Ничего нет… Ни крохи. С этим покончено. Умерло мое сердце…

Он был рассержен, но ни Альфио, ни Кармине не могли понять почему. Старик не любил открыто проявлять свои чувства, боялся излишнего внимания к своим переживаниям. Но что-то его терзало и мучило, и это скрытое глубокое страдание было явным, как бы он ни стремился подавить его. Когда барон немного успокоился и веселая искорка появилась в его глазах, он с усмешкой сказал:

— Измена, что может быть банальней? Не пробуйте отрицать. Это бесспорно. Нет ничего вульгарней и обыденней, вот почему это так мерзко. Конечно, речь идет не о дезертирстве или предательстве. Подобная измена влечет наказание. Такие поступки к тому же требуют решительности. Нет, я говорю о другом обмане, который практикуется в нашем цивилизованном обществе и в светских гостиных. Этот обман крадется к вам с черного хода. Бойтесь низости наших добропорядочных кругов, скрытой под маской дружеской личины. Кто-то хочет, чтоб все у вас кончилось хорошо, стремится помочь все уладить. Кто-то шлет вам письма из добрых побуждений и занимается нескромными намеками, а есть и такие — это еще хуже, — которые даже плачут от сочувствия. При этом говорится, что измену можно простить, если в ней раскаиваются. Ах, друзья мои!.. Если бы я только позволил женщине объяснить мне, почему она изменяет, если б я допустил возможность примирения или хотя бы согласился на ее дружбу или раскаяние, я бы сгорел со стыда, мог бы убить ее. — Он внезапно умолк и с отвращением оглядел бюст Карузо. — Что за фарс! — сердито воскликнул барон. — Как это все вульгарно! Ну и придумали… Несчастный тенор. Настал и его черед. Карузо и ветчина, до чего же это нелепо!

— Самая замечательная ветчина, и в целлофановой обертке! — закричал Дионисио Каккопардо, который подхватил с ходу слово «ветчина» и пустился в свою болтовню. И он назвал некоторых покупателей, до того восторгавшихся красивой упаковкой, что они вставляли ее в рамку, и принялся тут же развертывать окорок. — Чудо, мосье. Посмотрите-ка, — сказал он, небрежно отворачивая бумагу. — Красиво, как стенной ковер.

Оперы, в которых наиболее прославился Карузо, были представлены в какой-то странной конструкции. Нечто торжественное и тяжеловесное, как фронтон, закрашенный множеством тесно стоящих героев. В качестве пояснения давалась длинная подпись по-английски: «МЫ ПРЕДСТАВЛЯЕМ ВАМ СЦЕНЫ ИЗ ЗНАМЕНИТЫХ ОПЕР, МНОГИЕ ИЗ НИХ ТЕСНО СВЯЗАНЫ С ИМЕНЕМ ИЗВЕСТНОГО ВО ВСЕМ МИРЕ ЭНРИКО КАРУЗО, самого знаменитого тенора всех времен», а ниже мелкими буквами: «Изготовлено упаковочной фирмой Кадэи, США, главная контора». Дионисио Каккопардо процитировал фразу от начала до конца с большим пафосом. Он дважды повторил: «Всех времен… всех времен…», как будто адресовался к глухим или дуракам. Но барон его почти не слушал. Он смотрел на обертку, которую Дионисио снимал с такой тщательностью, на все эти скверно сделанные виньетки, на воинов-победителей в касках. Он угадывал каждого из этих персонажей в нелепых театральных костюмах. Тени прошлого влекли его к былому. Ведь в каждом уголке этой иллюстрированной обертки вновь звучали песни, рисунки вызывали в памяти забытые мелодии, гимн прежнему счастью.