Видимо, Кармине и сообщил на этот раз Лючиано о бароне де Д. Гангстер узнал, что он мог бы помочь приехать в Нью-Йорк человеку с большими заслугами. Достаточно нескольких добрых слов. Лючиано не заставил себя упрашивать. Помех больше не было, и барон мог отправляться в путь. Быстроходный моторный катер, недавно похищенный, весьма пригодился. Мыс Бон находился всего в нескольких сотнях миль.

Как удивился бы барон де Д., если бы знал, что за услугу оказал ему сын бывшего крестьянина Бонавиа. А если б он мог предположить, что гангстер Лючиано дал ему, барону, прекрасную рекомендацию, то был бы просто потрясен. Но он и не подозревал об этом.

Когда подошло время прощания, барон крепко обнял Фофо и показал ему на горы, освещенные пурпурными дорожками, проложенными закатом солнца.

— Смотри, — сказал он, — смотри, как хороши эти небесные волны! Пурпурно-розовый прилив!.. В тот вечер, когда ты принес мне Антонио, небо было таким же. Помнишь? — И добавил: — Фофо… Придется начать новую жизнь. Ведь так?

— Да, — сказал Фофо. И разрыдался. — Этого уже не будет, пойми….

Барон горестно покачал головой, показав рукой на замок, розовые облака, отдаленные оливковые рощи. И принялся утешать все еще плачущего Фофо своим дрожащим голосом:

— Перестань, милый. Мне и так больно. Не навсегда же мы расстаемся.

И он надел пальто.

Стремительно примчался катер, остановился на несколько мгновений у скал, уступами спускающихся в море, и открыто похитил барона де Д. на глазах у всего населения Соланто. Это было наиболее подходящее время, потому что суда в эти часы отсутствовали.

В деревне вечернее гуляние было в самом разгаре и, как всегда, в эти часы мужчины прохаживались по одной стороне набережной, а женщины и девушки — по противоположной. Надо полагать, что человек пятьдесят, не меньше, видели, как причалил катер и две пары крепких рук подхватили высокого, немного сутулого старика, стоявшего на скале с дорожной сумкой у ног.

Однако никто об этом не проболтался.

Родственники барона из Палермо узнали, что замок все еще заперт, а молчаливый сторож по-прежнему караулит, лежа на садовой стене. Никаких перемен. Видимо, обстоятельства заставили барона де Д. и дона Фофо на некоторое время удалиться. Скорее всего в горы. Ни слова не говорили о далеком путешествии. Это осталось в секрете.

На борту катера трое людей беседовали вполголоса. Они вспоминали молодые годы. Рулевой говорил, что до того, как стать членом мафии, он жил в Тунисе в квартале Малой Сицилии, и было видно, что он рад туда вернуться. У него были морщины старого преданного дворецкого, он церемонно называл барона «ваше сиятельство».

Потом обменялись мнениями по поводу приближающегося Мареттимо. «Последняя итальянская земля до выхода в открытое море, — уточнил рулевой и добавил: — От этого острова следует держаться в стороне. В тех местах усилена береговая охрана».

Несмотря на расстояние и скорость, Мареттимо — иллюзия или мираж — еще в течение долгого времени маячил перед глазами.

Барон де Д. чувствовал, как громко билось его сердце, а губы охватывала дрожь. «Последняя итальянская земля…» Мог ли он думать, что услышит когда-нибудь такую фразу? Даже не предполагал. Множество знакомых образов окружило его, вспомнились голоса, звуки, краски. Откуда-то появились перед ним красные галстуки школьников из Чефалу. Шли дети в черном, целой процессией, ему слышался тяжелый торжественный звон сиракузских колоколов. Казалось, голова расколется на куски, и он поднес руки к ушам, чтобы освободить их от шума и чтобы отвлечься, уцепиться за какую-нибудь мелкую мыслишку, за что-нибудь обыденное — ну, например, жаль, что забыл в Соланто берет, он бы сейчас пригодился… И все же вихрь образов не оставлял его. Он был беззащитен перед этим роем видений: то фруктовый сад, выходящий к морю и весь сверкающий от росы, грезился ему, то возникла длинная вереница колонн без капителей, фантастический караван которых вдруг исчез, когда на горизонте появились неподвижные тревожные громады. Вместо морского простора видел он призрак странного, безумного пейзажа, поля лавы, хаос, и он закрыл глаза, стремясь избавиться от этого мрачного сна.

Когда барон очнулся, чей-то голос сказал:

— Ну вот мы и вырвались отсюда.

И так как старик ничего не ответил, тот же голос повторил громче:

— Вышли в море, ваше сиятельство… Нечего больше опасаться.

Барон де Д. не плакал. Он смотрел на луну, появившуюся на небе, и не видел ее. Казалось, что он прислушивается к ровному похрапыванию мотора, но слышал ли он его? Все было иллюзорным, нереальным — думы, чувства, даже его тело, которое стало чужим.

Остров Мареттимо маячил голубой тенью в ночной синеве.

Великое множество незнакомых лиц. Все застыли у окон. Что здесь такое? На Малберри-стрит толпа людей гуляет, как в праздник. Шум, движение. Барона де Д. в его единственном костюме встречают торжественно, как героя.

Кармине Бонавиа устраивал эту встречу, но играл в ней всего лишь вторую роль. На этот раз наиболее почетным персонажем был его отец Альфио, который шел справа от барона с весьма парадным видом.

Успеху торжества способствовало все: сухая погода, летний ветерок с моря, несколько прохладный для июля, улица, украшенная цветными флажками, женщины в ярких платьях, пышные витрины, свободные от школы дети, перебегавшие друг за другом с одного тротуара на другой, шумные, как рой обезумевших шершней, радостное трепетание плакатов, на которых гигантскими буквами было написано: «Добро пожаловать» и «Да здравствует тот, кто сказал: «нет»!», после «нет» было еще слово «фашизму», но его вычеркнули, чтобы но задевать чувств тех, кто остался верен дуче.

Встреча должна была произойти в одном из таможенных залов, который белизной стен, роскошью металлических кресел и дезинфекционным душком вызывал в памяти больницу. Повсюду была зелень. И не обычная, а растения экзотические. И откуда-то из глубины слышалась легкая лирическая музыка. Этот белый зал, и дорогие цветы, и безвкусные мелодии подчеркивали широту американского гостеприимства. Тут же находился и Альфио в своем воскресном костюме — соломенной шляпе, праздничной рубашке, узорчатом галстуке. Он ожидал барона.

Путешественники прибывали волнами, одна за другой, и должны были пройти по узкому коридору, огораживавшему два ряда столов, за которыми сидели чиновники. Движение это было медленным. Бумаги переходили от одного таможенника к другому, просматривались, затем прикладывалась печать. Если возникало какое-то сомнение, очередь задерживалась, а затем снова медленно двигалась гуськом.

Альфио, опираясь на решетку, с интересом рассматривал приезжих, тут были столь разные люди. Молодые растрепанные девушки с висящими на ремешках фотоаппаратами, толстые надушенные дамы в мехах, какой-то мальчик, до того жалкий, что Альфио разволновался, глядя на него. Мальчик нес крохотный чемоданчик и ни слова не говорил. Его одежда была сильно изношена и велика по размерам; на широкой полоске ткани, наклеенной вокруг чемодана, прописными буквами значилось «СОЛО», но что это означало — имя или указание на то, что ребенок приехал один? Мальчик был наголо острижен, как после тифа, и выглядел изнуренным. Откуда он? Когда таможенники осматривали его чемоданчик, Альфио просто трясло от возмущения. Это была операция, лишенная анестезии. Полоску ткани сорвали, и в тщательно продезинфицированном таможенном зале вдруг появился запах деревни. Ребенок смотрел на человека в мундире, рывшегося в его пожитках: козий сыр, колбаса салями, пучок душистой приправы, пара носков, а под ними три пакетика с засушенной зеленью. Когда это раскрыли, все посыпалось на пол.

Альфио с беспокойством всматривался в пассажиров. Проводил взглядом прошедшего старика… За ним появился еще один пожилой человек, но более высокий и худой, тотчас же Альфио узнал его. Пожалуй, помогли этому седые волосы барона и его худоба, особо заметная в черном костюме. Он напоминал старого ученого.