Барон переходил от одного стола к другому с недоумевающим видом человека, не знающего, что дальше с ним произойдет. Альфио приветственно помахал ему рукой и побежал навстречу. Барон на мгновение растерялся. Как странно одет этот человек… Чего он хочет? Барон оставил свой паспорт в руках чиновника, весьма встревоженного его специальной визой и тем, что путешественник явился из страны противника. Когда формальности закончились и барон дошел до решетки, у которой стоял Альфио, он окаменел от неожиданности и радостно вскрикнул:
— Альфио! Возможно ли это?!
Они бросились друг другу в объятия. Как они разно выглядели при этом. Барон, увидев Альфио, заметно приободрился. Снова обрел уверенность, несколько ироническое высокомерие, и, как будто бы кончился для него долгий и тяжелый подъем, он начал дышать свободней. Альфио чувствовал себя иначе, это объятие рывком вернуло его к прошлому. Барон де Д.! Вот он сам во плоти и крови. Сорок лет он был у него в подчинении, с самого детства. Альфио застыл в каком-то отупении, чувствовал, как еще властен над ним изгнанник, которого он пришел встречать.
Он предполагал, что все это произойдет иначе. Хотел быть простым, непринужденным. Но все вдруг куда-то исчезло — и уверенность в себе, появившаяся как результат обеспеченной жизни, и привычная независимость. «Я никого не боюсь… Я повсюду чувствую себя как дома», — говорил он часто с гордостью. Альфио припоминал те традиционно гостеприимные фразы, которые он готовился высказать, но слова застряли где-то внутри, а в памяти волной всплывали совсем иные, уже забытые выражения глубокой почтительности зависящего от своего господина крестьянина. В нем шла острая внутренняя борьба, но барон еще не заметил странного состояния Альфио. Он ласково заговорил с ним, спросил, как поживает Кармине, до того, как Альфио поспешил узнать о здоровье дона Фофо.
— Альфио, Альфио, — повторял барон. — Так это ты? Я всегда был убежден, что ты пробьешь себе дорогу…
Чем же объяснить, что снова возникли в памяти эти забытые старые фразы, которые, мучая Альфио, рвались к его губам? Ведь он себя уговаривал: «Ты уже не тот. К чему так унижаться? Поговори с ним в третьем лице». Но это не помогало, вдобавок им овладело трудно преодолимое стремление тут же схватить руку барона, поцеловать ее и прижать к сердцу. Он сумел на этот раз справиться с собой, но взамен принялся в поисках нужного тона твердить: «Ваше сиятельство… Ваше сиятельство», не зная, как обратиться к барону, и невероятно суетился вокруг барона, обегая его то с одной, то с другой стороны с целью освободить старика от его дорожной ноши и пропустить впереди себя. Помимо собственной воли Альфио продемонстрировал барону, что в нем еще живет старый крестьянин, бывший пастух, несмотря на элегантную внешность преуспевающего человека, начинающего полнеть после многих лет благополучия.
Уже миновали реку и торопящиеся в порт пароходы, проехали мост, дерзким прыжком шагнувший через нее, и много прямых, слишком прямых улиц с высокими, бегущими к небу зданиями. То тут, то там виднелись легкие изящные балдахины над тротуарами, чтоб можно было, выйдя из машины и не замочив ног, войти в шикарные подъезды особняков богатых кварталов; неожиданности одна за другой: гейзеры пара на мостовой, вихри пыли, которые несет морской ветер, — Нью-Йорк, оказывается, грязный город, как это ни странно, — светящиеся, никогда не потухающие вывески на фасадах, днем они неуместны. Многое казалось удивительным барону де Д. на пути от аэропорта Лa-Гардия до Нью-Йорка. Он ощущал себя то помолодевшим, то совершенно подавленным, интерес к новой жизни вдруг сменялся ощущением старческой немощи. Рядом с ним сидел Альфио, изменившийся Альфио, в расстегнутой рубашке с засученными рукавами, открывавшими крепкие бицепсы. Его бывший батрак сидел за рулем в сдвинутой на затылок шляпе и вел машину совсем по-американски, с хорошо натренированной небрежностью.
Вдруг барону де Д. показалось, что они уже за пределами Нью-Йорка, он был в этом почти убежден. Все разом изменилось. Полная метаморфоза. Барон смотрел на уменьшающиеся дома, теряющие сразу, как по волшебству, по двадцать, а то и по тридцать этажей. Фасады меняли формы, окраску. Там они выглядели холодней, строже, чище, сами дома казались необитаемыми. Здесь стены были яркие, розовые, желтые, повсюду висело на веревках белье, колыхавшееся на ветру. Казалось странным, что прямые улицы сразу исчезли и вместо них появилось сложное переплетение тупиков и переулков, забитых берлогами и логовищами; улицы здесь извивались зигзагами, горками. Тротуары, которые прежде походили на взлетные полосы на аэродромах — так они были просторны и пусты, теперь казались тесными из-за плотной толпы и уймы лотков. Овощи и фрукты, которыми они торговали, заполнили улицы от начала до конца, как будто бы невидимое изобилие, хранившееся где-то внутри огромного города, вдруг шумно хлынуло именно сюда.
— Где мы, Альфио? — спросил барон.
— В итальянском квартале, ваше сиятельство.
— А эти люди? Почему они собрались? Все из-за меня?
— Конечно, — ответил Альфио.
Они вышли из машины и пошли по Малберри-стрит.
Кармине в качестве главы округа находился в центре делегации, составленной из нескольких представителей центрального комитета Таммани-холла и наиболее известных демократов района. Похоже, что былые ссоры уже забылись, и Патрик О’Брэди, временно перестав мечтать о первенстве, представлял Ирландию в окружении наиболее преданных и слегка подвыпивших посетителей своего кабачка.
В момент знакомства с бароном Драчун, преисполненный умиления, прижал его к сердцу, назвал братом, товарищем по несчастью и даже прослезился. Татуировщик Чун Ин, Вон Вен-сан из бюро похоронных услуг и фотограф Веллингтон Ли возглавляли дюжину китайцев. Они скромно держались в углу, глядя на небеса и яркое, слепящее солнце. Можно было подумать, что все происходящее здесь их совершенно не касается. Китайцы молчали, а их вожак приветствовал барона глубоким поклоном.
Агата, Калоджеро, их сын Тео, который обновил в тот день свои первые длинные брюки, стояли в первом ряду, торжественно настроенные. Барон, увидев их, остановился, и начался разговор на местном диалекте, без выкриков, без жестов (долой жесты!), но с усиливающейся интонацией, которая особенно возрастала на слове «Соланто», произносимом с патетическим пылом. Тут же волной хлынули фотографы.
— Прижмите к себе ребенка! — вопили они.
— Обнимите эту женщину!
Барон не двинулся с места. Но они настаивали, и Кармине властным кивком головы дал знать — ну ладно, побыстрее. С криком и шумом фотографы ринулись на барона, словно кровожадные звери. Вспышки магния — и вот они уже исчезли, даже забыв поблагодарить. Барон де Д. пошел дальше, несколько напуганный этими неистовыми людьми, забитыми до отказа тротуарами, шумной толпой. Он не понимал, чего они ждут от него. Обойдя квартал, зашли к Альфио выпить бокал в честь гостя, а потом барона повели в дом, где он будет жить. Кармине нашел для него три комнаты неподалеку от себя. Об этом барона предупредили. Надо было идти дальше, не пытаясь понять, чем вызвана эта лихорадочная суета, всеобщее любопытство. Это странное приключение как-то ошеломило барона де Д., лишило его способности все трезво осмыслить. Далеко позади та крутая тропинка, ведущая к синему морю, отъезд, разлука с Соланто. Забыты и впечатления о морском путешествии. Какое это имеет теперь значение? Он в Нью-Йорке, и следует продолжать свой путь. Идти с Альфио. С Кармине. Один справа от него, другой слева. Пожалуй, это было самым существенным. Тоска по родине еще гнездилась в сердце барона, и все же ему было легче, что он не один.
Прошли ряды лавок, искусно украшенных в честь барона гирляндами, букетиками, щитами, и все это в алом и розовом цвете, всех оттенков. Яркие полотнища, розетки, разукрашенные фризы. Как будто вся улица была заполнена маленькими театрами или же алтарями накануне религиозного праздника.