Но вернемся к нашему кругосветному путешествию, к этой веренице безумных вечеров, которые Бэбс возглавляла со свойственным ей авторитетом. Мы ужинали то в Мексике, то в Турции, каждый вечер переходили из одного полушария в другое, меняя столицы. Только по выходе из ресторана мы приходили в себя, город с его длиннейшими улицами, пестрыми отблесками неоновых вывесок на асфальте возвращал нам здравый смысл. Заканчивался очередной «гастрономический вояж», как выражалась Бэбс, и эта нью-йоркская фантасмагория, многоцветным ковром возникавшая перед нами, помогала нам убедиться, что мы дома и наши путешествия иллюзорны. С меня было более чем достаточно, порой я молила о пощаде. Но всегда где-то на дальней улице славилась (Бэбс на этот счет была удивительно добросовестна) какая-то шведская или индийская кухня, с которой предлагали ознакомиться, и нам приходилось идти туда. Наша жизнь превратилась в затянувшееся приключение, но Бэбс находила ее абсолютно естественной. От одной страны к другой бродила она со своим блокнотом в руках, ни о чем не задумываясь, вроде тех персонажей из пышных балетных спектаклей, которым достаточно сделать одно па, чтоб элегантно скользнуть из снежной Кубани в пески Востока.

Что еще удалось мне заметить в Бэбс во время этих забавных путешествий? Она была неотделима от «Ярмарки», от широких возможностей этого журнала, от его читательниц. «Ярмарка» была нужна ей, как собственная кожа. Иной раз это пренеприятно выглядело. Она привыкла говорить с отталкивающей уверенностью. А вопросы, которые она задавала без малейшего смущения: «Что у вас, настоящий французский ресторан или же только in the French manner?[17]» А чтоб она не сомневалась в национальной подлинности ресторана, метрдотелю следовало говорить по-английски с акцентом французского актера Шарля Буайе, а меню обязано было содержать среди дежурных блюд улиток и лягушек. Бэбс вставала и уходила, если этих блюд не было.

Не один раз мне хотелось напомнить ей о том, что ее секретарши чересчур усердствуют. Невидимые трубы заранее успевали известить о часе нашего прибытия. «Это мешает нашему обследованию, оно становится менее интересным, — говорила я. — Ведь было задумано иначе». Она слушала меня с обычным вежливым видом, а потом отвечала: «К чему нам инкогнито? Терпеть не могу». Когда она попадала в какой-нибудь ресторан и не знала, чем он славится, то обычно заявляла: «Приготовьте нам что-нибудь свое…» Потом терпеливо ожидала. Я своими глазами видела, как она не моргнув поглощала баклажаны с вареньем в одном еврейском ресторане, а в подвале на 51-й улице, где повар утверждал, что он грек, преспокойно занялась фаршированными кишками ягненка, нанизанными на страшенные вертела.

Иной раз мы писали совместно, советовались, сопоставляли наши мнения. Я предоставляла Бэбс начало. Ее работа была деликатней, чем моя. Мне надо было описать интерьер, освещение, рассказать, что исполнял оркестр. А Бэбс следовало описать кухню и обслуживание. Основная ответственность была на ней. Я тайком наблюдала, как она, склонившись над записной книжкой, описывала качества гуляша, телячьих ножек в желе, запеченных молочных поросят, супов в горшочках, венских шницелей, шиш кебаба и после очередного блюда давала краткий диетический комментарий, например «вредно для фигуры» или «трудно усваивается»…

Через несколько недель Бэбс пришла к заключению. Есть две формы питания. Одна — рациональная, международная, апробированная: бифштекс, жареный цыпленок, салат, кофе с молоком. Другая, более легкомысленная, — любопытство к кулинарным вкусам разных народов, чаще всего отсталых народов. «Самых отсталых». Это почти всегда кухня бедняков. Люди расхваливают достоинства супа из турецкого гороха, потому что зеленый горошек им не по средствам. Они злоупотребляют соусами — стало быть, это выгодно. Нечего возражать! Трюк в том, что если густо поперчишь, то незаметно, что мясо неважное, а когда скрипки поют, посетитель и вовсе проглотит все подряд. Вот так-то. То, что зовется в Мексике «чиле», в Венгрии называется «паприкой». Вот в чем дело…

Как мне хотелось с ней поспорить!

Что это за мания у нее все делить по категориям, считать важной сущую ерунду. Вдруг она заявляет, что ресторан княжества Лихтенштейн «безумно интересен». Слово «интересен» говорится с улыбкой, похожей на реверанс в честь маленького княжества и его монархов. Пусть будет так. Ресторанчики «Теленочек Жаклины» пли «Яблочное суфле у Жозефа» она описывала, как «более французские, чем сыр «камамбер», или «ужасно парижские». И это мне было безразлично. Но оленье жаркое без костей, которым она наслаждалась в ресторане «Габсбург», мне опротивело еще и потому, что она не переставала говорить о нем. Некоторые слова на нее действовали с невероятной силой. Она и произносила их особо, как будто это были слова не только звучные, но еще и вкусные. На этот раз совсем не олень показался ей вкусным словом, но «Габсбург». Почему? Ведь не Карла Пятого она ела там. Это меня безмерно раздражало. Но разве говорят о таких пустяках? А кроме того, любые возражения вызывали у нее слезы. Пришлось молчать.

Я ожидала перелома, а это было связано с Италией…

Когда я увидела Кармине у порога дома, я его едва узнала. Он сидел верхом на стуле, сдвинув шляпу на затылок, и курил. Вот уж не представляла себе, что здесь его встречу. Я только собралась выразить свое удивление, как он спросил:

— Вы что здесь делаете? Давно мы не виделись.

Я рассказала о нашей ресторанной анкете и почему я появилась тут, на Малберри-стрит.

— А ваша подруга? — спросил он меня.

— Мы встретимся вечером. Мне захотелось побыть одной, провести здесь целый день.

Он сказал, что попал сюда случайно, да притом в черном костюме.

— Не приходилось носить черные ни разу.

Оказывается, Кармине участвовал в похоронах одного почтенного старика. Все надо было устроить как можно лучше, в старых традициях. Вот почему на нем черный костюм.

— Здесь это не принято. Но ради него — другое дело. Сегодня у нас грустный день.

— Он ваш родственник?

— Нет.

Кармине перевел разговор на другую тему и спросил меня, что я буду здесь делать.

— Мне нужно подготовить материал к очерку в журнале, — ответила я. — Это хороший повод, чтоб пройти до китайского квартала.

Я рассказала ему, что мне надо описать не только рестораны, где мы были с Бэбс, но также и окрестные кварталы, их атмосферу — словом, внести, по выражению Флер Ли, «нотку экзотики».

— С этакой женщиной, наверное, нелегко встречаться каждый день, — сказал Кармине. Он стоял, опираясь на спинку стула, и мы беседовали.

— Она была не в форме в тот день, когда вы ее видели, — сказала я. — Это выглядело пренеприятно. Но на работе, уверяю вас, она молодец. Такие способности, как у нее, не у всех бывают!

— Возможно, — сказал Кармине, — и тем не менее… Пить начинают с малого, но кончают в канаве. Женщину, которая пьет, трудно от этого отучить. Ужас берет при виде таких. Смириться с этим невозможно.

Я сказала, что знаю о его беде. Кармине удивился, помрачнел и глядел на меня сквозь свои дымчатые очки, будто впервые видел.

— Жизнь, — сказал он грустно.

А почему бы не признаться, что я многое знаю о нем, слышала о том, с чего он начинал карьеру, может, задать ему несколько вопросов? Нет, не стоит.

Кармине закурил другую сигарету и улыбнулся, как будто подумал совсем о другом.

— Вы уже здесь бывали?

— Нет, ни разу. Флер Ли не любит, чтоб бездельничали.

— Может, присядете? Так будет удобней.

Я согласилась, и он крикнул по-английски:

— Чезарино! Стул!

Подошел старый официант в белом пиджаке, мягких домашних туфлях. Он спросил, приготовить ли завтрак, хозяин велел узнать. Кармине объяснил мне, что хозяин — это его отец, а ресторан, у входа в который мы сидим, так и называется «У Альфио». И повторил:

— Альфио — это имя моего отца.