— Стоит ли так огорчаться? Разве все это новость для человека, занимающегося политикой?

Кармине склонил голову. Возможно, он был со мной согласен. Все эти неприятности и столкновения оставили заметные следы на его лице — не потому ли эта глубокая складка меж бровей, мрачный голос и странная, обеспокоенная чем-то улыбка со сжатыми губами, будто он хотел скрыть свои зубы?

— Извините меня, Жанна, — сказал он озабоченно. — Зря я отнял у вас так много времени. Испортил вам весь день.

— Если вы хотите найти повод для извинения, ищите что-то другое, ничего вы не испортили.

— Можно было разыскать что-то более любопытное, чем мои россказни. В этих местах есть чем поинтересоваться.

— А кто сказал вам, что вы неинтересны?

— Вы серьезно? Это замечательно. Я встретил женщину, которая умеет слушать. Мне всегда этого недоставало. Конечно, есть у нас Агата. Но в ней не чувствуешь женской. мягкости. Она держится в сторонке, как маленький зверек, которого трудно приручить.

Я спросила:

— Вы ее очень любите? Не правда ли?

Кармине ответил, что сам не знает.

— Я часто о ней думаю. Она как далекий и недоступный рай.

— Как нужны такие натуры в жизни! Только их долго помнят.

— И вы так думаете? — спросил Кармине.

— Не будь Агата похожа на зверька-недотрогу, вы бы давно бросили о ней думать. Она была бы как все.

Кармине долго смотрел в окно на прохожих. Все затихло кругом, как будто бы время остановилось.

— Что за квартал, черт возьми! — вздохнул Кармине. — Что за квартал!

Подошел официант спросить, не хотим ли мы есть. И добавил:

— Только влюбленные так увлеченно беседуют и ничего вокруг не замечают. Так или нет?

— Будет тебе, — рассердился Кармине.

Официант пошел, чтоб принести для нас острое блюдо «пиццу».

— Нельзя же сердиться на шутку, босс! Я счастья вам желаю.

Кармине улыбнулся.

— Жанна, — прошептал он, — я бы на целый день остался, только чтоб говорить с вами.

Мне долго помнилось, как он это сказал своим резким, немного вульгарным голосом. А вот то, что последовало, уже было трудно поправить. Как лишнее слово, которое все портит, как снег, внезапно оседающий под ногами, как поток водопада. Я до сих пор не могу этого объяснить. Кармине обхватил мои плечи, сжал меня в объятиях, и это было посягательством на мое прошлое, он не имел на это права. Почему? Не знаю. Так я почувствовала. Вот его рука, что у меня с ней общего? Все это поразило меня, но надо было действовать, найти какие-то слова. Тогда я сказала ему об Антонио. Этого имени было достаточно. Оно было стеной, разделившей нас. Кармине очнулся, мгновенно отрезвев от своего порыва. Все, что могло бы нас сблизить, уже казалось невозможным. Он замолк и нахмурился. Я с вызовом спросила, отчего он онемел. Не потому ли, что я бывала в Соланто и знаю деревню, где столько лет провел его отец? Он покачал головой:

— Не шутите, Жанна! Не в этом дело, и вы это знаете. Соланто, Антонио, Сицилия, барон де Д., его сын, ваша прежняя жизнь — для меня это только слова. Всего лишь слова. Я ведь родился здесь. Но вы продолжаете думать о прошлом. Не отрицайте, это именно так, оно останется с вами до конца ваших дней. Куда бы ни уехали, что бы ни делали, ваша юность неразлучна с вами, прошлое никуда вас не отпустит. Вы как Агата… Это судьба. А мое детство лучше забыть.

Тут не о чем было спорить. Кармине понимал все даже лучше меня. Я про себя шептала: «Вы как Агата… Еще такая же Агата», и мне становилось ясно, что сегодняшнее уже не повторится.

Рассеянное выражение снова вернулось к Кармине. Было трудно определить направление его взгляда — может, из-за дымчатых очков, или же сами глаза были этому причиной — очень светлые, с большим ободком вокруг зрачка.

— Кстати, — спросил он, — знали вы, куда уехал барон, покинув Соланто?

Я покачала головой:

— Это было тайной дона Фофо. И к тому же никого не интересовало. У каждого хватало своих дел, где уж тут проявлять любопытство. После трех лет войны нас занимала одна мысль — надо выжить… — Мне показалось, что Кармине не поверил, и я повторила: — Уверяю вас… Это правда. Никто не знал, абсолютно никто, куда исчез барон де Д.

Кармине понял, что так и было. Тихим голосом он проговорил:

— Сегодня утром мы его похоронили. Он жил тут.

Я растерялась.

— Неужели это так, Кармине? — И он заметил, как расстроила меня его грустная весть.

— С этой смертью трудно смириться, — сказал он.

Он тоже выглядел грустным. Мне хотелось узнать подробности, но Кармине глядел куда-то в сторону. Он подозвал официанта, который тут же воскликнул:

— Вы уже уходите, влюбленные?

Он хотел задержать нас немного, угостить кофе или десертом, кроме того, здесь есть посетитель, желавший поговорить с Кармине. Выпили еще по стаканчику. А я думала, он расскажет мне про все, что случилось «потом»…

Немного позже, на обратном пути, когда мы шли, по-приятельски держась за руки, Кармине вспоминал о последних днях барона де Д. С жаром говорил о нем, размахивая руками и часто останавливаясь.

— Никогда он ни в чем не нуждался! — воскликнул Кармине. — Весь квартал был предан ему. Мой отец считал, что это как в Соланто: ему все подчинялись, как прежде. Вел он себя гордо и не принимал помощи, старался никому не быть в тягость. Барон давал уроки итальянского. Учились у него главным образом певцы. Он любил поддеть моего отца, говоря ему: «И я преуспевающий эмигрант — видишь, мы квиты». И оба смеялись.

Каждый вечер он приходил к нам ужинать. Старый Чезарино затеял подавать ему обязательно в белых перчатках. Что за выдумка?.. Лишь только его звал другой клиент, Чезарино снимал перчатки. Только один барон имел здесь право на такой парад.

Певцы-ученики иной раз снабжали барона билетом в оперу. Старик возвращался оттуда в приподнятом настроении, Музыка была его страстью.

Когда наступило мирное время, барон сказал, что в Италию не вернется. «Не стоит, — сказал он, — меня все будет раздражать. Нужны годы, чтобы страна пришла в себя. Это произойдет не скоро. Народ так много пережил. Конечно, опустился». Он говорил об этом лишь со мной, так это его волновало.

В день, когда барону стало плохо, врач сообщил нам, что больной потерял много крови и трудно надеяться, что он выживет. Я пошел его навестить. Барон лежал с обвязанной головой, выглядел очень слабым. Я пытался уговорить его вызвать сына. Но он рассердился: «Ни сына, ни священника. Мне слишком плохо». Успокоившись немного, попросил: «Пришли ко мне Агату. Окажи услугу. Этого хватит… Перед ней мне не в чем себя упрекнуть…»

Я вернулся уже вечером. Барон скончался. Агата плакала. Перед концом он попросил, чтоб Агата его обняла. Она обхватила его, как ребенка, он прижался головой к ее груди, лбом к ее щеке. Он был в полном сознании. «Не хнычь, Агата. Мы здесь вдвоем. Я и ты. Как это хорошо. А у ложа моего несчастного отца стояло девятнадцать человек… Не комната, а городская площадь…» Барон все слабел. Агата взволнованно взяла его руку, хотела поцеловать. Он благодарил ее, говорил, что Агата пахнет Сицилией. «Там! Видишь… Когда поправлюсь, уедем вместе в Соланто. Пусть пока это наш тайный обет». И он потерял дыхание.

Пока Кармине рассказывал это, я снова вспомнила Антонио в те летние дни, когда война была еще далекой тучкой. Невозможно было себе представить, что Антонио может исчезнуть, что Антонио больше не будет со мной. Из далекого счастливого прошлого всплывали фразы, прекрасные мгновения голубых дней, слова, услышанные в море, когда мы плыли вдвоем: «Жанна, времени больше не существует», и другие, позже сказанные слова, их горький, как у слез, вкус: «Уйди, солдат, прочь», отчаянный плач Заиры, крики женщин, прибежавших из кухни.

Так с нами шутит память. Чем помешать ее проделкам? Нет сил для этого. И я понимаю, что Кармине мне тоже не поможет, он не заменит мне другого, и отчаяние, как прежде, гложет меня.

«У Альфио» меня ждала Бэбс.