Толмач стал перекладывать, что татарин в своей сказке поведал.

— Сказывает он, господин Ондрей Анофриевич, что спосланы они были на острог наш промышлять от князцов окрестных, Татуша с Абытаем. А тем князцам велели спослать воинских людей на Красный Яр киргизские тайши[28], коим аринские и качинские люди завсегда ясак платят, потому как они, те аринские и качинские князцы, киштыми киргизские — данники суть. И еще сказывают, и в том шерть[29] дают, что-де не хотели Татуш с Абытаем на нас ходить, да убоялись тех киргизов — грозят, что, мол, отгонят их улусы[30] в свои земли. Не знай — брешут, не знай — правду молвят, — от себя добавил толмач.

Воевода молчал, слушая толмача, щурился, глядючи на ясырей. Те переминались с ноги на ногу.

— Снимите с них узы. Путы снимите, говорю! — приказал воевода. — Да не ножом режь, а сними, распутай. Сгодится еще веревка-то, может, и про них же опять.

Татар-ясырей освободили от пут.

— А теперь, казаки, снесите сюда все луки да колчаны со стрелами, что на поле собрали, и те сабли их татарские, и копья.

Казаки из наряда, из сотни Емельяна Тюменцева, принесли ворох разного оружия, побросанного татарами, снятого с побитых, положили около воеводы.

— Где твой лук-то? А? — вдруг спросил Дубенской одного из полоненных. — Сможешь спознать-то?

Толмач перевел. Татарин закивал головой — могу, мол.

— А ну ищи, — воевода указал на луки. Тот понял, нагнулся, переворошил несколько луков, вытащил один. Стал, глядючи на воеводу, — мол, дальше что.

— Дай, — протянул Дубенской руку.

Тот подал.

— Как звать-то тебя? Звать как?

Татарин понял.

— Амочай.

— Гляди, Амочай, — сказал воевода и ударил лук о колено, сломал его — силен воевода был. Он кинул себе под ноги обломки. Амочай стоял потупясь, задышал часто, то ли от страха, то ли от обиды.

— Вот так. А теперь, казаки, ломай луки и стрелы татарские все до единой. И копья тож. А ты, толмач, скажи этим, чтоб смотрели.

Когда все луки и стрелы, и саадаки, и копья, и кожаные щиты были поизломаны и сброшены в кучу, Дубенской взял саблю татарскую и огляделся по сторонам — чего-то поискал глазами.

— Эх, камня доброго нет близко. Ну да ладно. — Он нагнулся, наступил ногой на саблю, натужился и сломал ее. Поднял обломки и в ту же кучу кинул.

— Атаман нарядной сотни! Велю тебе: подпали дреколье это, — и носком сапога Дубенской ткнул в кучу обломков оружия.

Емельян Тюменцев споро вытащил кремень и кресало, высек искру на трут, дунул на него раза три, сунул в кучу — и красные хвостики огня побежали, запрыгали, заскакали по сухим обломкам. И вот уже вздыбилось высокое пламя, затрещали на огне ломаные сухие стрелы да копья, завиваться и свертываться стали куски кожи со щитов.

— Гляди, Амочай! И вы тож глядите, — обратился к полоненным воевода. Толмач стал переводить. — Глядите и запоминайте. К нам с этим вот, — Дубенской опять ткнул ногой в сторону дреколья, которое на огне сгорало, — с этим к нам не ходите. Худо, как сегодня, будет. Шерть давайте на верность нашему государю, и мы от киргизов вас защищать будем, не дадим в обиду. Так своим князцам и лучшим людям улусным, коих еще не побили мы, и отповедуйте. А сейчас идите себе с миром по улусам. Зла вам боле не учиним… пока.

Иван Кольцов, стоявший тут же, покачал головой.

— Учить их надобно, Ондрей Анофриевич. В угон идти, чтоб…

— Не учи. Успеем еще. Пусть пока эти так идут. А в угон, коли надобно по-вашему, еще отправимся, дай срок, — ответил Дубенской и, повернувшись, зашагал прочь.

— Казакам велю отдых дать на сегодня. Караул крепче держите, — наказывал он на ходу атаманам, которые следом за ним тронулись. — Нарядите мне на посылки новый десяток по выбору. А ремесленных людей и городового ставления мастеров ко мне пошлите, и чтоб чертеж при себе имели. Хочу сегодня досмотр всему острогу весть: где еще чего надобно делать, сколь лесу еще добывать придется и прочее иное. Быстрее острог ставить надобно, быстрее. Сегодня нам воинское счастье и удача были, а как потом станется?

На другой день вране вновь поднялись казаки. И вновь застучали топоры, пошли в ход тесла и долота замест пищалей и сабель. Кузнецы раздули горн, ковали железные скобы — воротные створки сшивать и петли к створкам прилаживать.

Федьку поставили кузнецам пособлять: где что поднесть, где что подержать, когда мехами качнуть — огнище раздуть.

Непоодаль от кузнецов ладили казаки ворота, на слеги накидывали оструганные плахи. В листвяжные плахи толщиной чуть не в три пальца плохо шли скобы, гнулись — крепко листвяжное дерево. Казаки потихоньку ругались — воевода рядом стоял, невместно было в голос лаяться, прямили скобы, вновь били молотами.

Федька, захотев испить, отошел от кузнечных людей. К Енисею идти далеко. Пошел к острогу. Там в берестяных туесах да в деревянных кадушках завсегда вода припасена была.

В остроге доводили до конца обламы.

Примостившись на верхотурье, на стене острожной, четыре казака втягивали наверх сосновое бревно. Оно было обвязано веревками и с комля, и с вершины. Снизу двое помогали баграми. Бревно медленно ползло вверх, стукаясь об острожную стенку. Уже сажени на полторы, а то и на две бревно вздыбилось.

— Ровней тяни, ровней, — кричал снизу один из казаков.

Ан ровней-то и не вышло. Федька заметил, как зацепило где-то ту веревку, которой комель схвачен был. И пошла маковка вверх, а комель завис.

— Стой, не тяни боле. Лесина наперекос пошла! — закричал Федька и побежал к бревну, подхватив багор.

— Стой! — закричали казаки следом за ним и уперлись баграми в комель, чтобы поддержать — не сорвалась бы грузная та лесина. И Федька к ним подскочил, уткнул багор в комель.

— Опускай вершину-то, сорвется! — крикнул он. Но уже было поздно. Каким делом, как — а сорвалось бревно с веревки.

— Эй, бежи, берегись! Зашибет!

Федька и оба казака, бросив багры, прочь кинулись. Ушли из-под того бревна, что комлем вниз летело. Да споткнулся один казак о багор брошенный, упал, а как вскинулся на ноги, чтобы сызнова бечь, тут его комель и настиг — шарахнул с маху посередь спины. Отбросило казака тем ударом аршина на три в сторону, и пал казак ниц, руки, ровно крылья, распластав. Даже не вскрикнул казак. А бревно рядом рухнуло, аж земля дрогнула и гул пошел.

Бросились к казаку, повернули лицом вверх. Все. Неживой казак.

Сбежавшиеся на шум казаки обступили тело своего товарища, посымали шапки, осеняя себя крестным знамением.

— Помер Митяйко. Лесиной вбило, — сказал один из казаков атаману Ивану Кольцову, когда тот подбежал к казакам. — Без святого причастия помер.

— Не татарин убил, так бревно сгубило. Противится вражья земля, — заговорил Евсейка, тот самый казак, что хотел ясырей порубить. — Вот и Селиверстка от стрелы помереть может. По всю ночь не спал, томно ему было. Уходить надо с места сего клятого!

— Я те уйду! — ощерился Иван Кольцов. — Под караул посажу, в колодки забью за слова такие воровские. Чего смуту наводишь? Тебя силком сюда тянули?

Евсейка смолчал, повернулся и пошел было прочь, но Кольцов окликнул его.

— Подь, доложи воеводе. Помер-де казак на острожном делании.

А казаки все сходились и сходились. Скорбная весть быстро облетела весь стан, и шли казаки со всех сторон, чтобы проститься с товарищем.

Это была первая смерть на Красном Яру. Смерть нежданная. Тех, кто поумирал на пути в Красный Яр от хворостей, от тягот великих, от холода и бесхарчицы, — тех уже в счет не брали. То дело былое. А вот тут, на новом месте, что казакам так приглянулось и которое считали они концом и вершиной тягостей своих, когда все беды путевые миновали — то дело совсем иное было, совсем особое дело. И казаки отнеслись к этому с великой скорбью и сокрушением.

Воевода Дубенской, видя, сколь опечалены казаки, задумал отличить Митяйку от иных прочих и повелел, чтобы погребли его вблизи острожной стены, около которой казак смерть принял. Да и не хотел он на новом месте, еще не обжитом и не обстроенном, могильник заводить, прибежище мертвых. Дело-то живое шло.

Когда домовину, излаженную тут же из плах, с телом Митяйки опустили в могилу и прочли заупокойную молитву, Дубенской выступил вперед. Казаки — а они все были тут; опричь караульных, — ждали, что дальше будет.

— Вот, казаки, пустили мы корень здесь, в землице сей, на этом месте, на Красном Яру. Стало быть, не сойдем с него, с сего места, коли корень наш тут в землю пошел. — Он кивнул на отверстую могилу: — То смерть наша, не чужая злоумышленная. То смерть ровно в дому нашем, как сродственник наш помер. И могила эта — наша родовая будет, и отходить нам от нее не след. Помните, казаки, сие. Ваша кость и ваша плоть под острогом лежат. На них острог стоит, крепко за острог держитесь. — Воевода замолчал, а потом опять начал: — А крест над могилой ставить не станем. Крест что? Поставь, а он упадет. Мы крест на стене острожной вытешем. И кто под крестом сим покоится, тоже топором на стене вырубим. Вечный тот крест будет, потому как и острог наш вечные времена стоять будет. А мы тебя, Митяйка-казак, завсегда помнить будем, глядючи на тот крест. Мир праху твоему. А ты, господи, спаси душу раба твоего и нас грешных помилуй. — И воевода осенил себя крестным знамением. Закрестились и казаки.

Хмуро смотрел Дубенской, как закидывали землей могилу. Бросив сам первый ком земли, который, глухо ударившись о крышку домовины, рассыпался прахом, воевода отошел в сторону. Следом за ним подходили по чину и ряду атаманы, пятидесятники, десятники, рядовые казаки. Каждый из них кидал горсть земли и шептал поминальные слова.

А на другой день опять стучали топоры. И на третий день, и на четвертый тоже. Исхудалые, почерневшие от ветра и солнца, оборванные., рубили казаки государев острог, самый украйный от всех крепостиц, городов и острогов сибирских, ладили себе избенки, по избенке на десяток, и другую поделку делали. Поставили избенку своего десятка и Федька с Афонькой. Оглядел Роман Яковлев ту избенку, потрогал нары, колки в стены вбитые для пищалей и саблей и сказал ласковое слово: хорошо, мол, постарались добры молодцы, ладная избенка получилась, не раз перезимуем в ней — и очаг для тепла есть, и оконца рыбьим пузырем затянуты.