Торопил всех воевода, крепко торопил: и месяца августа шестого дня на благолепное Преображение уже стоял на Красном Яру изрядно сделанный острог.

За новыми делами и трудами прошли месяц август и сентябрь. Казаки разные государевы службы правили и начали под государеву высокую руку землицы и улусы приводить на реке на Каче и тамошних иноземных мужиков объясачивать.

Уже к середине октябрь подходил, как приспел черед Федьке и Афоньке на посыльную службу к воеводе в приказную избу идти.

Добра и ладна приказная изба, на подклетки ставлена, с высоким крыльцом крытым. Рублена из сосновых лесин здоровых. А еще ни разу ни Федька, ни Афонька не были в ней — не довелось.

Когда подошли к приказной избе, то велел десятник Роман Яковлев у крыльца ожидать, а сам пошел в избу — воеводский указ сведать: где казакам посыльным быть и какую службу им править надобно будет.

Через малое время десятник Роман Яковлев вышел из приказной избы.

— Велено всем, кто наряжен на службу посыльную, не отходить ни по какому делу и быть в приказной избе безотлучно.

Казаки поднялись на высокое шатровое крыльцо и пошли в избу. Сели по лавкам в передней горнице. А в другой — проем дверной еще не забран был, видят — стол стоит. И сидит подьячий за столом. Супротив него на стульце-складене, на мягкой шкуре, сидит воевода Дубенской. Оперся о колено одной рукой, другой бородку курчавую оглаживает. А подьячий разложил припас письменный: столбцы чистые, перья гусиные белые, чернильницу оловянную с крышкою, что всегда у пояса носил, песочницу с песком, холстинку чистую — перо отирать, ножик в чехольчике — перо чинить; красив тот ножик у подьячего — ручка из рыбьего зуба[31] вся резьбой изукрашена.

Глядит подьячий на воеводу, выжидает, что повелит ему писать.

— Пиши, — говорит воевода. — Государя-царя и великого князя Михаила Федоровича всея Русии воеводам разрядным на Тоболеске Алексею Никитичу, Ивану Васильевичу Ондрей Дубенской челом бьет.

Заскрипело перо, забегало по бумаге, оставляя затейливый след черный на поле белом.

— Пиши дале, что-де божьей милостью и его государевым счастьем мы по его государеву повелению острог новый на Красном Яру в Качинской землице поставили и начали приводить под его высокую государеву руку качинских и аринских татаровей. А поставили острог спешным делом и всякими крепостьми укрепили до замороза.

Долго еще говорил Дубенской, что отписывать воеводам Тобольского разряда, князьям Трубецкому да Волынскому.

А когда отписка была готова и список[32] с нее подьячий снял, кликнул Дубенской нарочных, велел поутру снаряжаться, везти без промедления отписку на Енисейск, за его печатью.

Стоял на помостье проезжей башни Преображенской воевода Ондрей Анофриевич Дубенской.

Рядом стояли приставленные для скорых посылок Федька с Афонькой и атаман их сотни Иван Кольцов. Они глядели на Енисей, в ту сторону, куда по последней воде побежал под парусом вниз по течению дощаник с нарочным и с охраной. Новый острог на Красном Яру пятью башнями глядел на стороны. «Крепко стоит», — подумал Афонька, оглядываясь по сторонам.

А вот что дале теперь будет? Будут вот они, Афонька, Федька и иные, служить тут службы государевы? А сколь они тут служить будут? Год ли, два или более? Сколь Афоньке доведется на Красном Яру пробыть? А и жив ли еще будет? Татары, а то и киргизы не раз, поди, к острогу подступаться будут. И как жить доведется: в скудности и тяготах, как раньше и ныне, али в достатке, вольготно? Нет, ничего незнаемо Афоньке в судьбине, как в той тайге темной. А уж лодка с нарочным с глаз скрылась.

— Ну, пошли, — окликнул воевода.

Афонька вздрогнул, от дум отряхнулся.

— Пошли, — повторил Дубенской, — дел-то много. Чего глядеть зря. Наглядимся еще на всякое.

И все стали спускаться с проезжей башни.