Сказ первый ОСТРОЖНОЕ СТАВЛЕНИЕ

изкое закатное солнце багрянило воду. Напористый ветер гнал рябь по воде.

Напрягая жилистые руки, Федька раз за разом дергал пеньковую веревку — из воды комлем вперед лезло лиственничное бревно. По пояс мокрый, увоженный в смолье, песке и глине, Федька, оступаясь на галечном берегу, тащил тяжелую лесину. Наконец остановился и утер пот с лица. Дальше одному тащить было не под силу. Федька огляделся.

Вон они, казаки, кто с чем — с топором, с теслом, с пешней, с напарьем[2], с заступом.

По всему берегу Енисея рассыпалась его сотня. Стучат топоры, отесывая бревна. Белая щепа устлала берег, ровно кто больших рыбин накидал, из сетей вытащенных. А на яру скрипят вороты, втягивая бревна наверх. И тож топоры стучат.

Уж которую неделю идет острожное ставленье.

Великий труд — острог[3] ставить, да еще в земле незнаемой.

Когда сюда шли — всего ждали. Но пока бог миловал — все было ладно. Качинские иноземные люди не трогали казаков да еще помогать обещали. Встретили их, казаков, на пути к Красному Яру, Тюлькиной землицы[4] князцы, Татуш и Абытай — уже за Порогом[5]это было — лошадей давали — лес на острог возить. Да лошадей все одно мало. Спешит воевода Ондрей Анофриев сын Дубенской[6] до осени острог поставить, пока дни погожие.

Федька еще раз огляделся: сзади горы и лес-тайга. Впереди, за Енисеем, опять же — горы. И с боков. И кругом тайга. А что и кто в тайге той: друг ли, ворог или только зверь лесной — неведомо.

Облизав обветренные потрескавшиеся губы, Федька крикнул:

— Эй, казачки! Подсоби кто.

От одной кучки служилых, что сгрудились у воды, вытягивая на берег большой дощаник[7], отделился дружок Федькин, казак его же сотни Афонька. В нем, как и в Федьке, трудно было и казака-то признать. В рваных холщовых портах, завернутых выше колен, в холщовой же рубахе без опояски, от солнца черный весь — мужик да и все.

— Чего, Федя, подсоблять-то?

— Да вишь вот, лесина. Не управлюсь один.

— Эк сколь лесин натаскали и все мало, — проворчал Афонька.

— С тыщу, поди, приплавили? — спросил Федька.

— Боле. Тыщу и еще два ста. Ну давай, взяли!

Они положили веревку на плечи и, согнувшись, разом навалились. Тяжело переступая, хрипя надсадно, поволокли. И вот бревно легло в ряд с десятками других.

— Тяжело, — выдохнул Афонька.

— Ага, черт — не лесина!

Афонька с Федькой присели около бревен. Уж очень ноги гудели, и руки ныли, и спины ломило.

— Стемняет скоро, — сказал Федька.

— Угу, — кивнул Афонька.

— А чо, Афоня, сколь еще… — утираясь подолом рубахи, начал было Федька, но не договорил.

— Слушай! — разнесся зычный голос с высокого яра, где самый острог ставили.

— Слуша-ай! Слуша-ай!! — подхватили еще голоса.

— Атаманы кличут. Слышь, Федя?

— А может что воевода огласить хочет?

— Все едино. А ну…

Казаки поднялись и двинулись прочь с берега, по которому тянулись на скликавшие голоса и другие — по двое, по трое, по одному. Шаг их был тяжел — устали казаки за день. Мелкий камень визжал под ногами.

Афонька с Федькой по тропе поднялись на крутой угор. Ветер был здесь сильнее. Он затрепал подолы, вздул рубахи пузырями, разметал волосы непокрытых голов.

Хоть и привычно, а всякий раз на кое время останавливался любой казак, поднявшись на угор. Остановились и Федька с Афонькой, потому — было, поглядеть на что.

Прямо перед ними, на мыске, что речка малая Кача, вливаючись в Енисей, образовала, вздымались стены острога, еще до конца не доведенные. Они еще виднелись в притухающем свете дня, белея ошкуренными палями[8]. Ладно сложенные, они тянулись по четырем сторонам. Пять башен — две проезжие да три поменьше, на столбах ставленные, возвышались над стенами.

Может, и невелик был острожек — сажен пятьдесят-шестьдесят по каждой стороне, да дорог казакам: потому первое — сами ставили его, а другое — дале их никого из русских людей не было в сих местах.

Федька с Афонькой постояли, полюбовались.

— А еще много ладить, — молвил Федька. — Обламы[9] ставить, да ров копать, да вал сыпать.

— Много, — согласился Афонька.

И они пошли к становищу, где горели костры, двигались в сумраке тени. Доносился гомон людской. Пахло варевом.

— А сколь уже сделано… — вновь начал Федька.

— Тож много. Так ить нас-то, почитай, три ста тут. Чо уж…

— А сколь бы ни было. Все едино — быстро мы острог ставим.

— Как не быстро, коли воевода понужает все…

Да, что верно, то верно. Невдаве пришли они сюда, на Красный Яр. Еще не стерлось в памяти, как гуляли по городу Тобольску…

Шагая в сгущавшейся теми, Федька с Афонькой вспоминали, как попали сюда, в Тюлькину землицу на речке Кача.

А дело было так.

Шатался однова Федька на торжище с утра самого промеж люду разного.

Народ на торжище всякий. И молодой, и старый. И мужики и бабы; служилые — стрельцы да казаки; пашенные и посадские — русские и новокрещенные; гулящие[10] люди; женки казацкие и стрелецкие.

Глазел Федька по сторонам: покупать-то ему не на что было — поиздержался да испрожился весь. Глядел на товар красный в лавках и на рундуках, что люди торговые выставили, на мягкую рухлядь, что люди промышленные в тайге добыли, глядел на хлебные торги, на кузнецкие поделки, на оружейников.

И только хотел Федька вспять поворачивать, чтоб до слободы идти, где жилье имел, как услышал — тулумбас[11] бьет. Протискался. Увидел — бирюч[12] стоит дюжий, борода — что помело, из-под бровей лохматых глаз не видать — и оглашает по торжищу, в грамоту глядючи:

— …Указал государь-царь и великий князь Михайло Федорович всея Русии в Качинской землице на Красном Яру поставить острог… И для того острожного ставленья велено прибрати вновь в Тобольску и в иных сибирских городах атаманов и казаков, и свое государево денежное и хлебное жалованье велел им оклады учинить…

— Ты гли-ка, жалованье денежное, — сам себе сказал Федька и стал слушать дальше, что выкликал бирюч.

А тот оглашал, чтоб вольные люди всякие шли в государеву службу, в казаки, в Качинскую землицу для того острожного ставленья. А государева жалованья на платье и пищали[13] велети из казны дать. А послать тех новоприбранных атаманов и казаков из Тобольска в ту Качинскую землицу указал государь с Ондреем Дубенским…

Дослушал Федька указ до конца и потом враз за бирючом — на воеводский двор. А за ним еще несколько, и осередь них один молодой мужик пошел, из вольных же, как он, Федька, из безденежных же людей, Афонькой звать сказался.

Вот так, по великой нуже, и поверстались они в полк к воеводе Ондрею Дубенскому на острожное ставление и на государеву службу. А каждому, кто верстался на то острожное ставление, указаны были денежные оклады и государево хлебное жалованье: деньгами по пяти рублев на год, да ржи пять четей[14] с осьминой, да круп одна четь, да соли пуд три четверти. А выдавали жалованье на два года вперед. Да еще жаловал царь людей охочих, кто в Тюлькину землицу шел, припасом для огненного боя: свинцом да зельем[15].

Получили Федька с Афонькой задатку малую толику на прокорм да на одежонку, поставили кресты в столбце у дьяка, погуляли в кружале[16] царевом три дни.

Сидели Федька с Афонькой за столом дощаным, не строганым, на лавке деревянной. Что с денег тех, какие получили они? Их, денег тех, хоть еще столь, да еще пол столь, да еще четверть столь — все едино не хватит, чтоб весь доспех казацкий справить. Чего уж там!

Пили Федька с Афонькой вино с тобольской винокурни, пили — не закусывали. Слушали, как поет слепец-странник побывальщину про атамана Ермака Тимофеевича, как он поганого царя Кучума побивал, и думали свои думы.

А в кружале — черт те чо. Кто пьет, кто уже песни орет, а кто соседу и во власы доспел вцепиться али в бороду, кто девку-блудницу тискает — шум, крик, визг, брань непотребная — срамотища!

Кружилась Федькина голова хмельная, плыло и качалось все кругом. И уж чудилось ему, что идет он с ватагою по Енисею-реке. Стал Федька, сидючи на лавке, грести, песню петь. Вскочил — лавку опрокинул, стол посунул — посыпались на пол кружки да кувшины.

Тут ухватил Афонька хмельного товарища поперек тулова и уволок от греха подальше, потому как целовальник[17] грозиться стал: ярыжек-де[18] сейчас кликну.

Вот с той кабацкой гульбы и обзнакомились Федька с Афонькой.

Деньгам новоприбранные казаки, конечно, рады были, хоть и скупо дали им денег. Да ино правду сказать, не только корысти ради-для поверстались они на острожное ставление. Не корыстники токмо были. Лестно было им первыми идти в места дальние, украйные, в места незнаемые, первыми сыскать и привесть под высокую руку государеву новые землицы, новых людей ясачных.

Молодцы Афонька с Федькой были добрые. Молодые оба — годов по двадцати с небольшим, ладные и крепкие. Горячие — страха ни пред чем не ведали. И с лица видные оба. Только у Афоньки волос светлый, а у Федьки темный. У Афоньки глаз светлый же, серый, и бровь прямая, а у Федьки глаз темный, карий, а бровь дугой поднялась. А рост у обоих один. Только Афонька в плечах шире и станом потяжелее против Федьки.

Умели Федька с Афонькой, как иные прочие многие, на саблях и копьях биться, стрелять изрядно из пищали, из лука ли. К топору и заступу тож привычны были. Сноровку имели и зверя лесного бить и коч[19] вести. И землю знали как обихаживать: пашни пахать, сеять, а потом жать и молотить.

И сабля, и соха казакам ведомы были…

Три атамана да шесть пятидесятников, да двадцать четыре десятника, да два ста семьдесят рядовых казаков — а всего три ста человек прибрал Ондрей Дубенской на острожное ставление в Тюлькину землицу на Каче-реке, куда еще ране торговые люди Мамрук Косицын да Наум Пахомов хаживали.

Надобно было еще человек со сто казаков набрать — так не было боле охочих людей. А свободных от службы государевой в городах и острогах тож не было.

Дав казакам новоприбранным погулять малое время, повел их воевода в июне месяце из Тобольска-города на Енисей-реку по Иртышу и Оби.