— Ну, знаете ли, вы, конечно, главный судья и мо­жете давать указания, но я, в таком случае, складываю свои полномочия... У нас не день открытых стартов, а официальные соревнования...

Женщина сказала, раздражаясь:

— Я вам никаких указаний не даю, а просто прошу.

Парни и девушки, столпившиеся вокруг нас, загово­рили:

— Допустите его. Дайте ему метнуть.

— Он не в первый раз приходит.

Тогда мужчина бросил на меня взгляд и сказал дро­жащим от волнения голосом:

— Вы в тот раз вели себя недостойно, но ладно, я прощаю вам это. Раздевайтесь. И если вы не само­званец — ваша взяла. Но если вы ничего не докаже­те — вашей ноги здесь больше не будет.

— Вы меня простите, но это нервирование вряд ли будет способствовать моим результатам.

— Действительно, хватит препираться! Дайте чело­веку метнуть!— крикнул кто-то.

Раздеваясь, я мельком оглянул заполненные трибу­ны и подумал, что не хватало того, чтобы я осканда­лился. А ведь ничего невероятного в этом не было: я взвинчен разговором, обстановка непривычная, даже непривычен круг, в который мне надо сейчас стано­виться.

Стараясь унять дрожь, я сделал несколько приседа­ний, но, поймав себя на том, что это может быть истол­ковано как позерство, торопливо вошел в круг. Ладонь ощутила теплую от солнца и чужих рук поверхность диска; чувствуя, что успокаиваюсь, я взвесил его в руке, стал спиной к полю и резко начал вращение, сделал скачок, отведя руку как можно дальше назад, выбросил ее с силой и затоптался на одной ноге, беспокоясь уже об одном — как бы не выскочить из круга. Провожая взглядом плашмя летящий диск, я все еще топтался, но уже знал, что не переступлю круга и что рекорд — мой. Конечно, все это произошло в какие-то доли секунды.

И хотя еще не был объявлен результат, но жизнь стадиона замерла, потому что диск лежал на внуши­тельном расстоянии за флажком.

Свое имя, усиленное громкоговорителями, я услышал позже — когда меня поздравили окружающие. Оказа­лось, что я побил рекорд, державшийся с тридцать девя­того года. Выслушав результат, я огорчился, но никому не сказал, что еще вчера мне удалось метнуть диск метра на полтора дальше; очевидно, сказалась непри­вычная обстановка.

Поздравлять меня прибежали все, кто был на поле. Лишь бегуны трусили по гравию дорожки, оставаясь равнодушными к моему броску.

Часом позже я побил рекорд по ядру и, перезнако­мившись с двумя десятками людей, поговорив несколько минут с фотокорреспондентом, направился на телеграф. До отправления поезда оставалось несколько часов, а мне не терпелось поделиться своей радостью с Ладой. Я сочинил телеграмму, в которой пришлось заменить по­ловину слов, потому что они не понравились телегра­фистке, и все остальное время пробродил по городу. На Театральной площади я вспомнил свое обещание скупить для Лады цветы, но там не оказалось ни одной цветоч­ницы. По дороге на вокзал я заглядывал за заборы в надежде отыскать любимые Ладой гладиолусы. Я на­рочно выбрал район маленьких домиков с грозными словами на калитках, предупреждающими остерегаться злых собак. Наконец, я увидел розовый куст и, несмот­ря на то, что его стерегла злая собака, о чем недву­смысленно говорила надпись, вошел во двор. Лохматая дворняжка, которая, видимо, не всякий раз оправдывала мнение своих хозяев, при виде меня приветливо зама­хала хвостом. Старушка в оловянных очках охотно нарезала мне роз и проводила меня за ворота.

Едва я сошел с поезда на Мелешино, где мне надо было пересаживаться на дрезину, крепкие, горячие руки зажали мне глаза. С радостью поняв, что Лада приеха­ла меня встречать, я все-таки сделал вид, что не могу угадать, кто это, и сердито сказал:

— Довольно шутить.

Она захлопала в ладоши:

— Не узнал! Не узнал!

И, повернув меня к себе, спросила серьезно:

— Ну, как? Эти чудесные розы вручили тебе за ре­корд?

— Будто не знаешь?

— Я уверена. Но все-таки скажи, не тяни.

— В телеграмме все сказано.

— В какой телеграмме?

— Да которую я тебе послал.

Оказалось, телеграммы она не получила.

Рассматривая розы, нежно прикасаясь к ним тон­кими пальцами, Лада предложила:

— Хочешь, пойдем домой пешком?

— Хочу.

— Сколько до нас километров?

— Восемь.

— А, какая ерунда. Побудем в лесу. Посмотрим те места, где мы искали первый раз подснежники.

Одуряюще пахло цветами. Громко жужжали шмели. Солнце склонялось к закату.

Мы шли вдоль узкоколейки, заходили в лес. Лада радовалась маленькому крепышу-грибу под красной шапкой; бросалась на мягкий мох, как на перину; и совершенно приходила в восторг от сверкающих красок мухомора.

Иногда она подбегала ко мне, чтобы воткнуть в пет­лицу какой-нибудь цветок, и говорила:

— Это тебе за рекорд.

В другой раз ей хотелось накормить меня брусникой, и она падала на колени и сгребала растопыренными пальцами красные ягоды вместе с хвоей и сухими лис­точками.

— Ешь, ешь,— приговаривала она, набивая мне рот ягодами.

Я любовался ею. Особенно мне правилось смотреть, как она притрагивается к цветам, словно они были для нее живыми существами.

Но ее оживление в этот раз мне показалось наигран­ным. И я не ошибся — позже, лежа на поляне, глядя на меня, она сообщила:

— Да, Саша, без тебя ко мне заходила девица с вы­щипанными бровками — Тася Меньшова.

Я насторожился. А Лада продолжала деланно-бес­печно:

— Я ее прогнала.

— Что она тебе наговорила?

— Да она, по существу, и не успела ничего наго­ворить.

— Это страшная девица, страшнее самого Хохлова.

Лада медленно повернулась ко мне и сказала ис­кренне:

— Родной мои, зачем ты оправдываешься? Неужели ты думаешь, что я могла бы поверить в эти сплетни? Если бы ты полюбил Настю или Дусю, то не позвал бы меня. Слава богу, тебя-то уж я знаю.

Я зарылся лицом в ее ладони и, задыхаясь от горя­чего запаха земляники и хвои, сказал:

— Я сразу понял, что ты чем-то огорчена.

— Ах, глупости. Просто было неприятно от сознания, что есть еще такие люди. И если бы я не поделилась этим с тобой, мне было бы тяжело... Она и тебя дони­мала?

— Да.

— Бедный ты мой, как будто на тебя было мало одного Хохлова.

— С Хохловым проще. Хохлов для меня — враг. А ведь эту девицу нельзя назвать врагом. Она высту­пает на собраниях, в кино сидит рядом с нами и красит губы такой же губной помадой, как и ты... А вместе с тем она тоже мешает нам спокойно жить.

— Очевидно, потому мне и было это обидно.

— Ты не расстраивайся. Наши люди со временем покончат и со сплетниками, и с анонимщиками, и с кля­узниками.

— Ты прав. Чтобы построить самое справедливое общество на земле, надо много выдержать боев — и самых разных.

— Помнишь, как в песне, которую мы пели в дет­стве: «И вся-то наша жизнь есть борьба, борьба!»

— Да. А вы тоже пели эту песню?

— Пели, Ладочка, пели.

Глава восемнадцатая

Через день, вернувшись с работы, я заметил, что Лада хитро поглядывает на меня.

Она ходила по комнате, накрывая на стол, и беспеч­но напевала песенку.

Когда обед подходил к концу, она спросила:

— Слушай, Саша, очевидно, в школе ты числился в вундеркиндах?

— Нет. А что?

— У меня такое впечатление, что до войны твои портреты печатали в газетах каждый день.

— Ах, ты об этом? Ну, как же. У меня полон чемо­дан вырезок.