Вересов приложил палец к губам и, показав глазами на Фроськину дверь, шепотом попросил диспетчера вы­звать Хохлова по телефону.

— Только тихо,— добавил он.— Чтоб не слышал. Скажите ему, что будет говорить секретарь обкома.

Девушка понимающе кивнула в ответ.

— Маша,— сказала она в трубку приглушенным го­лосом,— дай квартиру Ашаниной. Ну, что ж, что рядом. Так надо. Давай, давай. Секретарь обкома будет разго­варивать.

За стенкой задребезжал звонок.

— Да!— раздался вслед за ним хриплый голос Хох­лова.

— Хохлов?— тихо спросил Вересов.

— Я, Владимир Васильевич!— гаркнул за стенкой Хохлов.

— Ты знаешь о том, что станция села? Отключили завод? Или думаешь, что война кончилась, так и заводу не нужно работать? Тракторы нашей стране не нужны?

— Плохо слышу!— прокричал Хохлов.— Села? Не может быть!

— Вот тебе и не может быть. Почему сорвал торф?

— Дожди одолели, Владимир Васильевич! И сего­дня льет, как из ведра! Май месяц для нас всегда — гибель!

При этих словах все посмотрели в окно. На небе не было ни облачка.

— А метеостанция говорит, что у вас тоже солнеч­ная погода.

— Не слышу! Солнечная погода? Нет, Владимир Васильевич, ливень! Врет станция! Разве можно им верить, всегда обманывают!

— Когда выправишь положение?

— Не слышу! Положение? Да сейчас! Вот перед окном состав стоит!

И опять все посмотрели в окно. Состава не было.

— Сейчас, говоришь?

— Не слышу! Да, да, сейчас! Вон отправление дают! Слышите?

Хохлов, видимо, взял Фроськин свисток, потому что за стенкой раздалась резкая переливчатая трель.

— Ну, смотри, Хохлов, лишишься партбилета!

— Не слышу, Владимир Васильевич!

И вдруг Вересов не выдержал этой страшной игры, закричал, бросив трубку:

— Ах, ты, сволочь! Не слышишь?! Открой дверь!

И так как дверь на этот крик не открылась, кто-то из толпящихся в диспетчерской нетерпеливо и радостно схватился за ручку и сорвал крючок.

Перед нашими глазами предстал Хохлов. Растерян­ный, жалкий, он стоял возле постели и не выпускал из рук телефонной трубки. За его крутой спиной пря­талась Фроська.

Кровь отхлынула от лица Вересова, и я подумал, что сейчас случится что-нибудь непоправимое.

Но Вересов лишь покачал головой и произнес с хо­лодным презрением:

— Однако какой же ты негодяй! — Повернувшись к распахнутой двери спиной, бросил через плечо Хохлову: — Прошу, уйдите отсюда.

— Владимир Васильевич, я... мне...— сказал умоля­юще Хохлов.

— Уйдите!..

Когда техкабинет опустел, Вересов сказал словно сам себе:

— Ничего у него в душе нет партийного.— И, оглядев собравшихся, произнес:— Я уверен, что парторганиза­ция вынесет свой приговор: узаконит, что Хохлов факти­чески вне партии, он — не коммунист... Коммунистов прошу остаться — будем разбираться.

Я вышел на улицу, взяв с Калиновского обещание зайти к нам,— мне очень хотелось, чтобы они с Ладой понравились друг другу.

Все обошлось как нельзя лучше. Правда, когда Ка­линовский церемонно поцеловал ей руку, Лада немнож­ко засмущалась, но уже через несколько минут чувство­вала себя естественно.

Здесь, в нашей комнате, за стаканом чая, Калинов­ский дорисовал картину возвышения и падения Хохлова.

Комиссия, с которой приезжал сюда Игорь Владими­рович год назад, возглавлялась хохловским приятелем. Как выяснилось сейчас, он систематически получал от Хохлова продукты и водку; посылки, отвозимые Шель­няком в Москву, иногда весили по нескольку пудов. По­этому комиссия приехала с заведомым решением оты­скать в работе Хохлова несколько мелочей, а на осталь­ное взглянуть сквозь пальцы. Жалобы, в том числе и моя, были спрятаны под сукно. Калиновскому, между прочим, показали тогда лишь письмо Дьякова, решив, что его замолчать нельзя, потому что оно написано сек­ретарем партбюро и переслано из нашего обкома пар­тии. С остальными жалобами он ознакомился совсем недавно, задним числом. Плохие бытовые условия, на которые он обращал внимание комиссии, были оправ­даны войной, с чем, как признался нам сейчас Калиновский, он согласился. Очевидно, Хохлов держался бы еще, если бы нынче, не обнаглев окончательно, не приписал к готовой продукции большое количество некон­диционного торфа. Прямой и принципиальный человек, Вересов сделал запрос в главк и буквально сказал: «Какого черта вы проверяли Хохлова, а безобразий не заметили?» После этого и начал раскручиваться весь клубок.

— Вот, собственно, и все,— сказал Калиновский.— Грязная история, и о ней не хочется вспоминать. Лучше поговорим о вас. Чем вы думаете заняться, Лада?

Поставив на стол миску с картошкой, Лада прижа­лась ко мне и ответила:

— Я буду заочно продолжать учебу в институте. И работать. Саша обещал меня устроить счето­водом.

— А по специальности ничего подходящего нет? На­пример, библиотекарем?— спросил Калиновский.— Мо­жет, стоит подумать об этом?

Мы обещали подумать.

Когда расставались, Лада и Калиновский были на­стоящими друзьями.

Глава семнадцатая

Как ветром сдуло с Быстрянки Шельняка, Долотова и Тамару. Из приверженцев Хохлова, которые били ме­ня на памятном собрании, остался один Сопов. Но но­вый директор уволил и его за прогулы, за пьянку.

Сопов тоже порывался уехать, но его по рукам и ногам связывали пятеро детей. Он совсем опустился и проводил все время в пивной или столовой, униженно выпрашивая у всех сто граммов. Провалившиеся его щеки поросли щетиной, курчавилась бородка, волосы были нечесаны. Он быстро пьянел, и тогда начинал се­товать на то, что ему не везет, говорил, будто бы Хох­лов обещал его поставить на место Снежкова, но ин­триганы оклеветали их с Хохловым, и вообще...

Он приходил несколько раз ко мне и просил, чтобы я замолвил о нем слово перед директором. При этом он не только не извинялся передо мной, но смотрел на меня с ненавистью.

Мне было стыдно, и я сказал Ладе, что черт с ним, пускай работает, попрошу директора.

Лада рассердилась на меня.

— Слушай, Саша, ты прекрасно знаешь, что это по­вредит работе. Так зачем? Только ради того, чтобы он мог выпить лишний стакан водки? Ты лучше его жену выучи на каких-нибудь своих курсах, тем более, гово­рят, что она начинала учиться в институте вместе с ним. Она ведь одна тянет ребятишек, а работает калькуля­тором.

— Мне не хочется, чтобы он думал, что я стал на его дороге,— объяснил я, беря ее за руку.

— Не подходи ко мне! Терпеть не могу, когда ты такой беспринципный!

Подобные размолвки бывали у нас редко. Обычно в свободные вечера Лада тянула меня в лес, и пока она варила на костре картошку или кипятила чай, я очерчивал на поляне крут и занимался диском и ядром. А она, перекидывая дымящуюся картофелину в ладо­нях, поглядывая на меня, спрашивала шутливо:

— Ну, как? Наверное, всесоюзный рекорд побил? К мировому подбираешься?

Она уже знала назубок все рекорды и даже запо­минала мои растущие раз от раза результаты.

— Помнишь,— говорила она,— когда я набрала бу­кет гвоздики, в прошлую субботу, ты впервые бросил на тридцать девять метров? А вот уже третий день броса­ешь на полметра дальше. Получай в награду обед! Под­крепи свой организм рекордсмена.

Сидя на траве, упираясь спиной в атласный ствол бе­резы, я гладил Ладину голову, лежащую на моих коле­нях, смотрел в ее запрокинутое лицо и думал, что хоро­шо чувствовать себя молодым, и быть любимым, и еще лучше любить.