Я ничего не понимал. Зачем? Ведь и должности у нас такой не было.

Хохлов хмуро посмотрел на меня и сказал:

— Что ты все ершишься, Снежков? Тебе хуже? По­мощница будет. За бараками смотреть.

На крыльце меня догнал Долотов. Оглядываясь на дверь, зашептал:

— Что тебя, как сосунка, учить приходится? Мало тебе было того собрания? Еще захотел? Не сообража­ешь, что ли? Пров Степаныч нарочно такую должность придумал для нее. А ты: «Зачем? Откуда? Кто такая?»...

Все было понятно. Очередная приближенная Хохло­ва. А Долотов продолжал шептать:

— Помнишь, вместе были на Мелешино? Еще Пров Степаныч сказал: «Хороша торфушка: царь-баба»? Так это она и есть, Фроська.

Я вспомнил девку-гренадера, которая поднималась с корзиной торфа на плече по крутому трапу так, словно прогуливалась. Вспомнил, как она стреляла в приехав­шее начальство глазами.

— Слушай, Долотов,— сказал я.— Ты не боишься свернуть себе шею из-за того, что поставляешь баб в гарем к Хохлову? Ведь рано или поздно придется от­вечать за это.

Худенький, вертлявый человечек посмотрел на мен» наглыми глазами.

— Пока Пров Степаныч — директор, я его правая рука. Запомни это. А Пров Степаныч сидит, как скала. Понял?.. И кто из нас загремит, так это ты.

— Скалы взрывают аммоналом,— сказал я. повер­нулся и пошел. У меня не было желания разговаривать. «Черт с ней, с Фроськой,— подумал я.— Во всяком случае, вмешиваться в мои дела я ей не позволю».

Однако, когда мы с Ладой вернулись из города в следующий раз, меня ждал новый удар: в понедельник я нашел технический кабинет закрытым на новый за­мок.

— Что такое?— с удивлением спросил я у девушки-диспетчера.

Она усмехнулась:

— Хохлов вселил сюда свою Фроську.

Я вспыхнул:

— А где все оборудование?

— В кладовке.

— Ну-ка, попроси мне принести ломик.

Я вдел ломик в дужку замка и резко повернул. Замок остался цел, но не выдержала филенка и выле­тела вместе с кольцом. Я смотрел на постель под пи­кейным одеялом, на трюмо, стоящее вместо школьной доски, на салфеточки и картинки. И вся эта обстановка, которая мне когда-то так понравилась у Дуси, здесь вызывала во мне чувство ненависти. Я с остервенением хватал вещи и выбрасывал их в кладовку — на место наших чертежей и макетов. Когда кабинет был восста­новлен, я, вытирая руки носовым платком, спросил у диспетчера:

— Где Фроська?

— Да вон — дежурит. Смех один, кого назначают.

Я вышел из диспетчерской.

Фроська стояла на путях и, размахивая рукой, кри­чала мужским голосом:

— Давай, давай! Осаживай!

Машинист выглядывал из паровоза, но за шумом пара не слышал ее слов. А она продолжала кричать:

— Осаживай, говорю тебе, растуды тебя эдак! — и, перепутав сигналы, махала рукой понизу.

Я весь кипел.

Машинист, увидев ее сигнал, двинул паровоз вперед.

Фроська взмахнула кулачищами и завопила:

— Куда прешь, старый хрыч?! Не разбираешь, где перед, где зад?!— Она снова выругалась по-мужски.

Сбавивший пар машинист высунулся из окна и заме­тил зло:

— Это у тебя, толстой коровы, ничего не разберешь. А у меня перед — труба на паровозе.

— Ты с кем разговариваешь, старая колода?! — закричала Фроська.

Еле сдерживая себя, я подошел к ней и приказал тихо и угрожающе:

— Уйдите!

— Меня...

— Уйдите!

— Ах, вот как? Меня и рабочие, и инженеры оскорб­ляют! При исполнении обязанностей!

— Если ты не уйдешь...

Ее как ветром сдуло.

Я вернулся в техкабинет и сжал голову руками. Ме­ня всего трясло.

Неожиданно над ухом прозвенел звонок. Я вздрог­нул.

— Снежков?

Это был голос Хохлова.

— Да.

— Ты чего это, черт побери, молодые кадры зажи­маешь? Не успели работника назначить, а ты уже контры строишь? Да еще в присутствии машиниста оскорблять вздумал.— Он говорил без обычной ругани, видимо, считал неудобным показать, что заинтересован в Фроське.— Прибежала ко мне Ашанина, понимаешь, и вся в слезах. Жалуется: дежурство сорвал.

— Прежде, чем становиться на дежурство, надо выучить простейшую сигнализацию,— перебил я Хохло­ва, стараясь говорить спокойно.

— А ты зачем поставлен? Научи.

— Если я каждого случайного человека буду...

— Больно грамотен стал! — не выдержал, наконец. Хохлов.— Еще мне будешь указывать! Разберусь завтра, целым не оставлю!

Он бросил трубку.

Я усмехнулся. «Что ты еще скажешь, когда узнаешь, что я вытряхнул твою кралю из кабинета?» И чтобы хоть сегодня не было этих разговоров, уехал на Ост­ровок. А когда вернулся, меня словно что-то подмывало проверить техкабинет.

Диспетчерша встретила меня словами:

— Сам приезжал. Обратно вселил. Кричал, ногами топал. Сказал, что с вас шкуру спустит за самоуправство.

Я дернул дверь в кабинет.

— Не открою!— крикнула Фроська,— Все слышу — стенка тонкая!

— Убирайтесь отсюда к чертовой матери! — сор­вался я.

— Не велик хозяин, чтоб приказывать!

— Завтра же освободите техкабинет!

— Директор знает, что ему нужно: кабинет твой или я!

—Я взломаю дверь!

— Попробуй, сломай! Тогда сломают те бока на собрании, как в прошлый раз! Щепки от тебя полетят! Да и девицу твою целой не оставят!

Теряя самообладание, я схватился за ручку и остер­венело дернул дверь.

Тогда Фроська прекратила ругань, выжидательно по­молчала. Видя, что я не отказываюсь от мысли сорвать дверь, сняла телефонную трубку и попросила:

— Девушка, Пров Степаныч у себя?

«Звонит Хохлову»,— понял я.

— Нет?.. Али дома?

«Неужели она осмелится разговаривать с Хохловым при жене?»— удивился я.

— Тогда дай мне дом... Пров Степаныч, Ашанина говорит...

Я грустно усмехнулся и вышел из диспетчерской. «Разве можно было сомневаться,— думал я.— Наглые люди способны на все. Нет, надо уезжать. К черту Хохлова и его приближенных! В конце концов, какое мне дело до них? Уеду на новое место, уговорю Ладу...»

Но Лада, выслушав меня, сказала:

— Что ты! Теперь тебе никак нельзя уезжать. Тогда ты даже в своих глазах будешь трусом.

— Да хоть в чьих,— сказал я устало.— Какое мне дело?

— Саша!

— Пойми, Ладочка, что мне опротивело все. Из-за какой-то Фроськи терять самообладание... Посмотри, до сих пор руки дрожат.

Лада подошла ко мне, прижала мою голову к груди:

— Ну, что ты, Саша?

Я хотел покачать головой, но ее руки не дали мне этого сделать. Тогда я освободился от них и сказал:

— Пока ты со мной — согласен бороться. Но ты скоро уедешь...

— Ну, как я уеду от тебя в такую минуту, глупый ты мой? Как я брошу тебя?— прошептала она.

— Лада!— произнес я, задохнувшись, и припал губами к ее руке.

Гладя мои волосы, она шепотом успокаивала меня, и мало-помалу мое напряжение прошло.

— Ну, вот видишь,— сказал я.— С тобой мне ни­чего не страшно. Ничего. Когда ты рядом, я — сильный.

— Ты и так сильный,— покачала она головой.— Мне еще Володя рассказывал о твоем упорстве, благодаря которому ты спас ногу.

— Глупости. Один я бы ничего не смог. Там был мой профессор, друзья по палате... А я, в общем-то, видимо, слабый...

— Не клевещи на себя,— сказала она, и тон ее, по-моему, был немножко сердитый.— Ты — сильный... Вспомни песенку, которую я тебе пела в День Побе­ды,— и она пропела:

Пьем за яростных, за непокорных, За презревших грошевой уют...

— Я хочу, чтобы ты всегда был яростным и непо­корным, чтобы всегда был самим собой... Пойми, что и люди, которые являются твоими друзьями,— они та­кие же. Они — разные, но — такие же. И ваш старый парторг, и Семен Шавров, и Калиновский в далекой Москве... Пойми, что ты не один. Так чего же тебе опускать руки? Неужели мы не одолеем какую-то Фроську с Хохловым?.. И чего ты избегаешь Дьякова? Иди к нему. Иди сейчас же!

Видя, что я сижу, она подняла меня за руки со сту­ла и подтолкнула к дверям.

— Если не пойдешь — я завтра же утром уеду, и мы больше с тобой не друзья...