— Рассказ у меня будет длинный,— пообещал я.— А сейчас идем, я покажу тебе свой техкабинет. Уви­дишь, как я унываю!

Дождь перестал. Окна во многих домах были рас­крыты — слышались песни, веселый говор, звон посуды. На улицах было пусто, но они все равно выглядели по- праздничному, украшенные флагами.

В диспетчерской сидела девушка с красной розой из стружки на лацкане жакета. Поздравив ее с победой, я отпер дверь в техкабинет и торжественно обвел его рукой.

— Ну, смотри, унываю ли я?— сказал я Ладе.

Уловив в моих словах гордость, она сказала шут­ливо:

— Ох, какой хвастун, никогда бы не подумала.

— Здесь учатся помощники машинистов и диспет­черы. Этот кабинет — единственный в тресте. Очевидно, наш опыт будут распространять.

— Тебе хочется сказать — твой опыт?

— А я никогда бы не подумал, что ты такая вред­ная,— рассмеялся я.

Рассматривая цветные макеты, развешанные по сте­нам, проводя пальцем по чистой школьной доске, она улыбнулась:

— Молчи уж, хвастунишка!

Закрывая дверь, кладя ключ в карман, я сказал:

— А сейчас заглянем на секунду домой — нам все равно идти мимо, — и я тебе еще покажу, как я опус­каю руки.

Когда я дома отыскал вещмешок, в котором лежали диск и ядро, взгляд мой остановился на бутылке. Выйдя к Ладе, я попросил:

— Давай зайдем на почту и дадим телеграмму Калиновскому: поздравим его.

— Как хочешь. Это тот, из главка, о котором ты мне писал и который подарил тебе вино?

— Да.

— Я думаю, ты правильно придумал.

Пятью минутами позже, заполнив бланк, я спросил у нее:

— Можно, я поставлю и твое имя под телеграммой?

Серьезно глядя мне в глаза, она сказала:

— А это удобно? Он ведь меня не знает?

— Не знает, но с сегодняшнего дня будет знать.

— Ну, так что с тобой делать — пиши.

Она заглянула через мое плечо.

Я повернул к ней лицо.

— Пиши, пиши. Я смотрю, чтоб ты не перестарался и не поставил наши имена под общей фамилией.

Я написал: «Александр Лада»,— и спросил:

— Так устраивает?

— Вполне. Только он ничего не поймет.

— Поймет, когда посмотрит на штамп. В Быстрянке один Александр. По крайней мере, один среди его близ­ких знакомых... Ну, а сейчас пойдем, и я тебе еще раз покажу, как я опускаю руки.

Когда мы пришли на пустырь, я спросил:

— Если я разденусь и останусь в спортивной фор­ме — это ничего?

— Я думаю, ничего, если это необходимо для того, чтобы доказать, как ты не опускаешь рук,— великодуш­но разрешила она.— Я воображу, что нахожусь на стадионе среди зрителей.

— Нет, ты лучше вообрази себя судьей.

Я очертил круг, стал спиной к полю, энергично во­шел в поворот и, выпуская диск, понял, где он упа­дет.

— Замеряй,— сказал я с гордостью.

Она склонилась с рулеткой над мокрой травой и сказала:

— О! Почти тридцать шесть метров. Вы, молодой человек, сделали великолепный бросок!

— А откуда ты знаешь, что великолепный? Ты же ничего в этом не понимаешь?

— Как не понимаю? Я же судья. И потом — надо было ожидать: ты же вдохновлен моим присутствием... А главное, какой сегодня день!

— Тогда смеряй, пожалуйста, точно сантиметры. Для регистрации рекорда это очень важно.

— Тридцать пять метров и семьдесят четыре санти­метра. По-моему, сантиметры тоже выглядят неплохо. Тебе это нравится?

— Еще как!— сказал я.

С ядром у меня получилось далеко не блестяще, но Лада успокоила меня:

— Я думаю, это тоже рекорд. Во всяком случае, я и его зарегистрирую в таблице рекордов — так это у вас, кажется, называется?

— Так. Но ты погоди, не регистрируй. Мне положены еще две попытки... Ну, а сейчас сколько?

— Около одиннадцати метров.

— Плоховато.

— А по-моему, неплохо. Одевайся скорее, а то про­студишься. И пойдем домой заканчивать праздничный пир. Я тебя угощу сейчас. Подкрепи свои иссякшие силы... Это в таком тоне вы с Володей разговаривали в госпитале?

Я обрадовался, что прошедшие два года стерли в ней желание плакать при воспоминании о Володе, и сказал торопливо:

— В таком.

Она, погрустнев, сказала задумчиво:

— Я так привыкла тогда к вашим шуткам, что даже с подругами в лаборатории часто разговаривала по-вашему.

Домой мы вернулись притихшие. И когда вечером, держа в руке последний стакан терпкого красного вина, она подняла тост за невернувшихся с войны, я сказал осторожно:

— Я хотел это сделать еще утром, но побоялся рас­страивать тебя.

Лада доверчиво и благодарно положила свою руку на мою и вздохнула:

— Не надо бояться этого. Мы еще не раз вспомним его. Он нам обоим был другом.— После большой паузы спросила:— Саша, помнишь, как он мечтал в госпитале: праздничный город, и он идет во всех орденах, а ворот расстегнут, чтобы встречные видели его тельняшку, и патрули отдают ему честь?..

Я почувствовал, как ее пальцы, сжимавшие мою ру­ку, ослабли.

— Ладочка,— сказал я,— не надо.— Я погладил ее ладонь.— Можно, я немножко изменю твой тост? За тех невернувшихся, которые не боялись ни трудностей, ни смерти.

Она провела рукой по лбу, тряхнула головой, словно хотела избавиться от головной боли, и покусала губу.

— Да, только так. Пьем за яростных, за непокорных, за презревших грошевой уют!.. Есть такая песня; мне ее пела московская подруга...

Когда я уходил к Шаврову, она стояла у окна, зало­жив руки за спину, и смотрела в черноту ночи.

Я тихо прикрыл дверь.

На следующий вечер она была печальна, и потому я удивился, когда через день она впервые разыскала меня по телефону на Островке и голосом, в котором мне почудилось возбуждение и радость, спросила:

— Саша, это ты?

— Я, Ладочка. Что случилось?

— Ты не видел сегодняшнюю газету?

— Нет. А что?

В трубке раздался радостный смех. Затем лукавый ее голос произнес:

— Я была права, когда регистрировала твой рекорд.

— Что ты разыгрываешь меня?

Она снова засмеялась.

— Не разыгрываю. Надо читать газеты. А то совсем отстанешь от жизни.

— Ладочка, ты о чем?— взмолился я.

— А о том, что в сегодняшней газете сообщается о предстоящих соревнованиях по легкой атлетике; они будут посвящены Дню Победы. И поэтому опубликова­на таблица областных рекордов.

— И ты хочешь сказать, что там значится мое имя?

— Глупенький,— рассмеялась она.— Нет там твоего имени. Но рекорд по диску на два метра хуже твоего результата.

— Ты смеешься?

— Смеюсь, что ты такой глупый.

— Нет, серьезно?

— Серьезно, серьезно. Найди газету и прочитай. Ведь выписывают ее на твоем Островке?

— Выписывают.

— Что ты должен мне сказать?

— Спасибо, Ладочка.

— Вечно приходится воспитывать тебя.

— Спасибо.

— Ты когда вернешься? Опять обед придется разо­гревать?

— Вернусь рано!

Я повесил трубку и схватил газету, протянутую мне девушкой-диспетчером. Руки мои дрожали от вол­нения.

Когда я убедился, что Лада сообщила правду, теп­лая волна подкатила к моему сердцу. «Милая, ты уже живешь моими интересами»,— подумал я благодарно. Я дождался первого поезда, везущего торф в Быстрянку, и поехал домой.

Вечером я вышел с диском на всполье и самозабвен­но отдался тренировке.

Много позже я уразумел, что для всякого дела ну­жен стимул. Пока у меня не было его, я занимался диском как любитель, занимался больше для того, что­бы разработать ногу. Но стоило мне узнать, что мой результат выше областного рекорда, как я понял, что не вправе больше заниматься по-любительски. Именно с этого дня я почувствовал себя настоящим спортсменом.

Все дни, оставшиеся до воскресенья, на которое были назначены соревнования по легкой атлетике, я трениро­вался с каким-то остервенением, а в воскресенье утром мы выехали с Ладой в город.

Когда мы добрались до стадиона, он был битком набит. Видимо, болельщики стосковались по спорту, по­тому что они вскакивали со своих мест, топали ногами, кричали по малейшему поводу. По дорожке трусили бегуны, но мой взор, равнодушно скользнув по ним, отыскал сектор метаний и остановился на дискоболе. Проследив за броском, я присвистнул и шепнул Ладе: