— Зачем вы выбрали такой псевдоним, Янов? Чтоб не позорить фамилию вашего отца? Это вы правильно сделали. Вполне подходит к вашему виду. С таким галстуком, в таком костюме, с такой тросточкой вам только и называться — Геронский!

Жалостливая Николаева улыбнулась:

— Зачем вы обижаете бедного Геройского, Владимир Владимирович?

— Во-первых, не я его, а он сам себя обидел. А во-вторых, ему нравится, когда о нем говорят. Ведь вам нравится, Янов, то, что я о вас говорю?

Скосив глаза на сторону, Янов-Геронский даже порозовел:

— Слушать Маяковского мне всегда нравится.— Он произносил: «н’авится».

Он и впрямь был очень доволен. Пусть смеются над ним, лишь бы быть ему в центре внимания!

Мы все расхохотались. Все, кроме самого Маяковского. Он вдруг стал очень серьезен. Пожалуй, ответ Янова-Геронского не только не позабавил его, но огорчил.

Маяковский спросил Николаеву на полном серьезе:

— Вы позволите мне уничтожить его сейчас же? Не беспокойтесь — словами!

— Не надо, Владимир Владимирович.

— Жалеете? Янов, скажите спасибо даме! По ходатайству дамы щажу вас.

Янов-Геронский идиотически улыбался.

VI

Как-то я пришел в Дом печати с журналисткой Кальмой, позднее ставшей детской писательницей. Это было вскоре после международного шахматного турнира в Москве с участием гигантов шахматной мысли — Капабланки и Ласкера. Все тогда только и говорили о шахматах. Я только что напечатал свой первый и последний «шахматный» фельетон. Я писал: «Мы за Ласкера против Капабланки, и мы за Капабланку против Ласкера! Мы за шахматы!» Самое забавное, что автор фельетона в шахматы никогда не играл.

Шахматная атмосфера царила в те дни и в Доме печати. Матч был окончен, Ласкер и Капабланка уехали, но по всем углам в гостиных Дома печати за столиками сражались шахматисты-любители.

Мы с Кальмой с трудом нашли свободные кресла в единственной свободной от шахмат гостиной. Неожиданно к нам подошел Маяковский. Сидевший рядом с Кальмой молодой журналист, узнав Маяковского, вскочил и предложил ему место.

— Слава богу,— сказал Маяковский, опускаясь в кресло,— хоть здесь в шахматы не играют. Знаете что,—предложил он вдруг,— пойдемте шляться по улицам.

Кальма отказалась. Ей не хотелось уходить из Дома печати.

Маяковский хмыкнул:

— Девочка, шахматами небось увлекаетесь?

Будущую писательницу Кальму в те годы все добрые знакомые ее называли девочкой: ей тогда не было двадцати.

Нет, она вовсе не увлекалась шахматами.

Я спросил Маяковского:

— А вы увлекаетесь?

— Не увлекаюсь и не играю.

— И не играете? — Мне почему-то показалось невероятным, что Маяковский в шахматы не играет.

Видя мое недоумение, он объяснил:

— В шахматы надо играть или по-настоящему, или совсем не играть. Баловаться нельзя. Все равно как делать стихи. Или ты настоящий поэт, или совсем не пиши. В стихах, как в шахматах: просчет — и мат королю! Точность нужна. Каждый ход взвешивай на самых точных весах в уме: и в шахматах и в стихе. Плохой шахматист все равно что графоман стихотворец. Вон сколько их развелось!

То ли он имел в виду посредственных шахматистов, то ли посредственных стихотворцев.

А может быть, и тех и других.

«НАКАНУНЕ»

i

двадцатые годы всей литературной, да, пожалуй, и театральной Москве было знакомо роскошное помещение в Большом Гнездниковском переулке в первом этаже десятиэтажного дома, известного старожилам как «Нирензее». Еще долгое время после Октябрьской революции дом этот продолжали называть по имени его строителя и владельца. Когда хотели сказать,

что редакция или театр помещается в этом доме, по такому-то адресу, то говорили просто — «у Нирензее», а то даже «в Ни-рензее». И невозможно было указать адрес точнее.

Дом Нирензее, в ту пору самый высокий в Москве, известен был также и тем, что до революции в нем играл театр Валиева «Летучая мышь». Позднее здесь располагались другие театры, в их числе и Цыганский. В различных этажах этого здания — но все же главным образом в нижних — время от времени открывались редакции множества больших и малых журналов.

На десятом этаже цвел огнями излюбленный литераторами и артистами ресторан-крыша, а по соседству, на том же десятом, несколько лет подряд помещалось кооперативное писательское издательство «МТП» — Московское товарищество писателей. Помещение «МТП» по наследству перешло к существующему и ныне издательству «Советский писатель». Многие из литераторов старшего поколения, поднимаясь сейчас на лифте в свое издательство, вздыхают о временах, когда, бывало, пешком взбегали по десятиэтажной лестнице (лифт ведь в те времена часто бывал испорчен). И кажется им, что мраморная эта широкая лестница лет тридцать назад была короче!

Так вот, в первом этаже этого десятиэтажного здания расположилась с 1922 года московская редакция «Накануне», га-* зеты, печатавшейся в Берлине,—органа «сменовеховцев».

Из общего холла стеклянная дверь налево открывалась прямо в редакцию. Посетитель поднимался по трем ступеням и оказывался в громадной сумрачной зале, напоминавшей помещение бара. Весь пол был обит светлым синим сукном. Перегородки из полированного дерева образовывали ряды полузакрытых кабин вдоль стен. Очень высокие — от пола до потолка — окна выходили в узкий и затененный Большой Гнездниковский переулок. Даже электрическое освещение среди бела дня не рассеивало полумрак этой роскошной по виду редакции.

Тусклые при дневном свете электрические лампочки в матовых колпачках на стенах, глушащее шаги сукно на полу, блеск в полумраке полированного дерева пустых кабин с узкими суконными диванчиками в глубине, высота как бы в туман уходящего потолка — все это поразительно напоминало ночной ресторан во время дневной уборки.

Но редакция «Накануне» жила только днем и вскоре после X открытия превратилась в своего рода дневной литературный клуб, довольно заметный в то время в Москве.

Я был литературным секретарем этой странной редакции и московским корреспондентом «Накануне».

В этой редакции ежедневно собирались писатели, журналисты, театральные деятели — маститые и только лишь начинающие. Многие из этих, тогда начинавших, завсегдатаев «Накануне» впоследствии стали прославленными советскими писателями, критиками, журналистами.

Редакция «Накануне» — место, где назначали свидания, и не всегда деловые. Забредали сюда за новостями не только московскими, но и берлинскими. В Берлине в начале двадцатых годов существовала значительная по составу колония русских писателей. Связанные с ними по прежним временам, москвичи заходили в Большой Гнездниковский разузнать, не приехал ли кто-нибудь из Берлина, нет ли вестей от литературных берлинских друзей. А бывало и так, что, готовясь к отъезду в Берлин (одни ненадолго, другие навек), заглядывали в редакцию, чтоб встретить приехавших из Берлина, порасспросить о берлинском литературном житье-бытье...

Немногим более года прошло, как я приехал в Москву от берегов Черного моря. И совсем недавно женился и даже был уже счастливым обладателем комнаты на восьмом этаже огромного по тем временам девятиэтажного дома на Садовой-Самотечной. Ни сколько-нибудь постоянного заработка, ни тем более приличной одежды я не имел. И вдруг мой старший * земляк, видный наркоминделец, ответственный дипломат, а в недавнем прошлом редактор провинциальной газеты «Друг народа», в которой я начинал, предлагает мне работу в новой газете. Газета еще не выходит, но в ближайшие дни начнет выходить... нет, не в Москве,— в Берлине! Впрочем, продаваться она будет во всех крупных городах Советской России. И это несмотря на то, что «Накануне» — так будет называться эта газета — «сменовеховский» орган!

«Сменовеховский» орган? Стало быть, «смена вех»?.. У меня было самое смутное представление о том, что такое «смена вех». Было известно, что «Смена вех» — название сборника статей группы эмигрантов в Берлине. Назывались имена Потехина, Ключникова, Кирдецова, Дюшена, Лукьянова, а из более известных — Алексея Николаевича Толстого. Все они стояли во главе новой газеты.