Вскоре после этого в Строгановском училище на Рождественке состоялся вечер поэзии Маяковского. Я пошел послушать. Маяковский, как всегда, имел очень большой успех у юной кипучей аудитории. Молодые художники долго не отпускали его и упрашивали читать еще и еще. Но вот без конца вызываемый аплодисментами Маяковский вышел на эстраду уже не один. Положив обе руки на плечи никому не известного юноши, Маяковский вывел этого юношу на эстраду. Юношей был Иосиф Уткин — он пришел на вечер послушать Владимира Маяковского. Маяковский заметил его среди публики и вытребовал к себе за кулисы. Оп решил представить начинающего поэта публике.

— Товарищи! —- прогремел Маяковский.-—На этот раз вы будете слушать не меня, а молодого поэта Иосифа Уткина. Вы должны познакомиться с ним. Читайте, товарищ Уткин.

Но публика не желала слушать неизвестного ей Иосифа Уткина и, стуча о пол ногами, требовала Маяковского.

— Ма-я-ковский! Ма-я-ковский! Ма-я-ковский!

Движением руки Маяковский успокоил публику и твердо

сказал:

— Меня хватит. Вы будете слушать Уткина.

Публика нехотя согласилась. Маяковский, словно опасаясь оставить смущенного Уткина с глазу на глаз с капризной публикой, стал на страже в нескольких шагах от него.

Уткин начал читать и чем дальше читал, тем вернее завоевывал внимание неспокойной аудитории. Когда Уткин прочел:

От нас до бога,

Как от бога до нас...—

Маяковский бурно зааплодировал. Зал подхватил аплодисменты Маяковского — Уткину. Признание состоялось.

Успокоенный за Уткина, Маяковский покинул эстраду.

В двадцатые годы Маяковского особенно часто можно было встретить в Доме печати. Здесь, разумеется, не могло быть и речи о вечерах, подобных «чистке» поэтов. Да и вообще здесь он не столько читал стихи, сколько всерьез сражался со своими противниками. Очень интересны и яростны бывали его схватки с Вячеславом Полонским, одним из очень немногих, способных устоять в дискуссиях с Маяковским. Здесь же в Доме печати Маяковский нередко отстаивал тогда еще спорные в глазах многих редакторов профессиональные интересы поэтов. На каком-то совещании редакторов газет московских и провинциальных Маяковского обвинили в том, что он требует с редакций высокий гонорар за стихи. Кто-то из одесских редакторов выступил с жалобой. Дескать, газета, готовя праздничный номер, обратилась к Владимиру Маяковскому с просьбой дать еще нигде не напечатанное стихотворение. Но газета не могла платить за стихи по московским ставкам. И Маяковский ответил отказом.

В ответ на все эти обвинения Маяковский гневно обрушился на редакторов, экономящих именно на поэтах. Маяковский негодовал: поэтов у нас не признают за профессиональных работников. Писание стихов не хотят признать профессией. А поэту деньги надобны и на штаны, и на комнату, и на телефон, и на ботинки на толстой подошве, чтобы ходить по редакциям. Редакторы охотно признают права всех других литературных профессий, но отказываются признать профессиональные интересы поэтов.

— Вы будете платить нам столько, сколько нам нужно, чтоб жить и делать стихи, служа революции стихами,— закончил он свою речь в защиту гонорара поэтов.

Несколько лет подряд в двадцатые годы я работал в «Вечерней Москве» — писал очерки, фельетоны, заметки. Первым редактором газеты был Михаил Кольцов, и при Кольцове гонорары были достаточны по тем временам. Но после Кольцова, особенно когда газета перешла к «Рабочей Москве», гонорары нам снизили. Маяковский часто бывал в редакции. Как-то, увидев, что я сдаю фельетон, он спросил:

— Сколько вам платят хозяева?

Я сказал.

— Мало. Надо заставить их уважать труд пишущих. А за судебный отчет сколько платят?

Сколько платят за судебный отчет, я не знал и подозвал судебного репортера, вернее, репортершу — уже пожилую жур-

налистку Мезенцеву. Она сказала Маяковскому, сколько получает за судебный отчет: «Шесть, семь рублей. За большой или сенсационный — десять».

Маяковский поморщился:

— Зачем же вы позволяете им так обращаться с вами? Если б платили сто рублей за отчет, я бы сам стал ходить по судам. Вот возьму сейчас и предложу себя в судебные репортеры.

Маяковский уже с порога ошеломил редактора:

— Хотите, чтоб я печатал у вас в газете судебные отчеты? Будете платить сто рублей за отчет? Буду писать.

— Соблазнительно,— покачал головой и улыбнулся наш молодой редактор.—Если б от меня это зависело, я бы, не задумываясь, согласился. Да начальство наше не разрешит, Владимир Владимирович. Мы теперь зависим от «Рабочей Москвы».— И вздохнул.

И было отчего вздохнуть. Судебные отчеты в газете, подписанные Владимиром Маяковским, могли стать фактом истории литературы.

У меня сохранился «юбилейный» номер журнала «Огонек», вышедший в 1924 году. «Огоньку» исполнился только год от рождения — с выхода первого номера.

Памятную дату отметили очень торжественно. Мы все сфотографировались на фоне плакатов, развешанных по стенам нашей редакции в Благовещенском переулке. В первом ряду сидели члены редакционной коллегии: Михаил Кольцов, Ефим Зозуля, Леонид Рябинин. Ныне, когда смотришь на этот снимок, многих недосчитываешься в живых. А выжившие из молодых людей превратились уже в стариков. Известный художник-карикатурист Борис Ефимов, брат Кольцова, выглядит на этой фотографии совсем еще мальчиком. Фотография была напечатана в юбилейном номере. В двух-трех газетах появились заметки о том, что исполнился год со дня выхода первого номера «Огонька». В Доме печати на Никитском бульваре состоялся вечер и банкет «огоньковцев» и их друзей. Среди друзей тогдашнего «Огонька» был и Владимир Маяковский.

После банкета (в духе того времени совершенно безалка-гольного) и после неизбежного фотографирования за банкетным столом группами разбрелись по хорошо освещенным гостиным Дома печати. Маяковский оказался в центре одной из групп. Рядом с ним на диване, обитом дореволюционно-роскошным шелком, сидел Михаил Кольцов, а напротив в сдвинутых креслах — поэтесса Евгения Николаева, с трубкой в зубах тучный репортер К. Г. Григорьев, прозванный «Капитаном Чугунной Ногой», Михаил Левидов,я и «журналист» Янов-Геронский. Об этом Янове-Геронском уже и тогда рассказывали немало скандальных историй. Фигура его привлекла внимание и Михаила Булгакова, и в одном из своих рассказов Булгаков зло изобразил Геройского — «человека, всегда смотрящего вбок». А много позднее (уже в шестидесятые годы!) газета «Известия» поместила статью о Геройском (даже с его портретом) как об авантюристе, торгующем антисоветскими сплетнями и слухами: он обменивал их на подержанное тряпье у некоторых иностранных корреспондентов, падких до материала такого рода. Но в двадцатые годы до полного разоблачения Янова-Геронско-го было еще далеко, относились к нему иронически, но его терпели.

В годы, когда большинство из нас все еще щеголяли в обмотках и не могли заработать на приличный костюм, Геройский выделялся своим «нэпманским» видом: дорогими заграничными галстуками, опереточно-шикарным костюмом, тросточкой с драгоценным набалдашником из слоновой кости, бог весть где добытыми шляпами «борзалино».

Года за три до работы в редакции «Огонька» он ездил в агитпоезде Михаила Кольцова и, как вспоминал Кольцов, не раз ставил спутников по агитпоезду в трудное положение своими нарядами, такими же эксцентричными, как и его поведение...

Писания его были примечательны только тем, что писал он печатными буквами, да и то главным образом подписи к фотографиям из заграничных иллюстрированных журналов. Он не был, однако, неучем, знал языки.

В редакциях той поры царил дух невероятной терпимости. Увидеть попугайчатую фигуру Геройского, так же как и услышать его картавый голос, можно было в редакциях всех иллюстрированных журналов, терпел его и Кольцов.

Вот этого человека Маяковский и «взял в работу». Выбранный Яновым псевдоним — Геройский — звучал комически пышно и претенциозно. Маяковский знал настоящую фамилию «вбок смотрящего человека».