— Большой! — вздохнул Волков не то с восхищением, не то с печалью, когда мы вышли от Маршака.

И никаких споров больше —ни с Маршаком, ни с Габбе. Маршак и не показывался больше в театре до самой премьеры «Города мастеров».

А спектакль удался. Редко какой спектакль так удавался и взрослым театрам в пору конца войны. Это был первый спектакль детских театров, получивший государственную премию.

Пришел смотреть этот спектакль актер Московского Художественного театра И. Москвин. Впервые в жизни — Москвин в детском театре! На спектакль он пришел, как член комитета по государственным премиям. Сначала можно было подумать, что юные зрители интересуют его больше, чем сцена. Но вот он начал внимательнее приглядываться к тому, что происходило на сцене. Еще десять — пятнадцать минут —и семидесятилетний зритель в детском театре Иван Москвин стал просто неузнаваем. С таким же восхищением, как и его соседи-подростки, смотрел он на сцену. До слез хохотал над непревзойденной глупостью сказочного дурака Клик-Кляка. Ужасался безобразию горбатого герцога. Как ребенок, волновался за судьбу благородного любимца народа, доброго горбуна Караколя. И так же, как любой из юнцов, в восторге хлопал в ладоши, когда добрый горбун превращался в стройного красавца и прекрасная Вероника отдавала ему руку и сердце!

После спектакля Москвин пришел за кулисы и признался, что не ожидал увидеть на сцене театра для детей игру такой великолепной выразительной силы, такого чудесного мастерства.

— Дети мои! Я плакал. Я плакал, дети мои! Какой спектакль!

Во время сцены превращения доброго горбуна в красавца Москвин и впрямь сидел, утирая слезы.

— Милые,—радовался Маршак,—какие вы все талантливые! И знаете, милые, у вас отлично звучат стихи. Это такая редкость в театре! Спасибо.

Всем жал руки, благодарил. И все говорил, какая это прекрасная пьеса и каким языком написана, и поздравлял пунцовую от радости Тамару Габбе.

Через несколько дней после премьеры в театр начали поступать письма зрителей «Города мастеров». Авторам писем хотелось, чтобы благородный Караколь остался горбатым и тем не менее красавица Вероника его, горбатого, полюбила. «Ведь главное в человеке — душа, а душа у Караколя красивая». Юные зрители в своих письмах напоминали, что после войны многие вернутся с фронта внешне обезображенные. Но душевно эти обезображенные будут прекрасны и благородны. «Так пусть же на сцене покажут, что горбуну не нужно колдовства, чтобы освободиться от горба. Пусть только люди увидят, как он умен, талантлив, и он всем будет казаться красавцем. Никто и не заметит, что он горбат!»

Я позвонил Маршаку и прочитал ему эти письма.

— Вы уже читали Тамаре Григорьевне?

— Сейчас позвоню и ей.

— Звоните скорей. Вы понимаете, голубчик, как это важ-но-то, что они написали про фронтовиков? Это настоящее торжество драматурга, голубчик. Это он пробудил в зрителях такие мысли! Габбе замечательный драматург. Звоните, звоните ей!

Театр получил Государственную премию за спектакль. Ее получили Волков, Колесаев, актер Воронов (Караколь) и актер Нейман, игравший горбуна герцога. Москвин сравнивал игру этого актера с игрой самого Моиси. Но автора пьесы не включили в список лауреатов. Маршак возмущался и недоумевал:

— Я член комитета по премиям. Когда голосовали за премию «Городу мастеров», я не сомневался, что присуждают и автору пьесы. Как же иначе? Что это значит? Почему Тамару Григорьевну обидели?

Он долго не мог успокоиться. Одно время подозревал, что не обошлось без козней театра. Но потом понял, что театр тут ни при чем.

VI

Телефонный звонок — ив трубке знакомый голос:

— Голубчик, здравствуйте. Скажите, пожалуйста, вы знаете пьесу Тамары Григорьевны «Рязаночка»?

Через несколько дней Габбе читала нам свою «Рязаночку». Читала в маленьком кабинетике директора театра — после окончания репетиций, когда все разошлись обедать. Все, кроме троих — Волкова, Колесаева и меня. Не знаю, что сталось с «Рязаночкой» Габбе. Никогда не видел ее на театральных афишах. Никогда больше о ней не слыхал. Должно быть, после смерти Тамары Григорьевны лежит где-нибудь в архиве покойной писательницы забытая рукопись.

Маршак говорил о «Рязаночке»:

— Голубчик, ведь это со «Снегурочкой» можно сравнить! Кружева! Островский!

Действие пьесы происходило в Рязани, разоренной татарами. В сожженном городе жители «врылись» в родную землю... Тканная жемчугами слов речь персонажей пьесы полонила меня. Я с изумлением смотрел на болезненно-полную краснолицую невысокую женщину. С ее внешним обликом никак не вязалось представление об авторе изящной пьесы с таким кружевным тончайшим плетением русской поэтической речи, с таким умным проникновением в душевный мир русской рязаночки, что от радостной благодарности к автору слезы навертывались на глаза.

Бедная и прекрасная «Рязаночка» Габбе! И Маршак оказался не в силах помочь ей. В Комитете по делам искусств отнеслись к «Рязаночке» просто как еще к одной исторической пьесе. От театра требовали современных пьес для детей, и «Рязаночка» не пошла.

Маршак долго не мог простить театру отказа от «Рязаночки».

— Да вы знаете, милый, что «Рязаночка» в самом лучшем смысле слова современная пьеса. Вы понимаете, по чувствам, по любви к Родине, к русской земле... А язык!

Но виноват в отказе от пьесы был не театр. Тем не менее Маршак на театр дулся. Отношения снова стали натянутыми.

Ко мне его отношение не менялось. Меня он как-то противопоставлял театру. Только все попрекал, что я недостаточно борюсь за театр поэта.

— Это ваш писательский долг в театре, голубчик. Вы можете, вы должны.

Он верил, что театру по силам «не слушаться» комитета.

Но как ни дулся, в один из осенних дней 1946 года позвонил: он заново переделал свою старую пьесу-сказку «Кошкин дом» и хотел бы ее прочитать в театре. До читки пьесы актерам он прислал ее мне домой и уже на следующий день справлялся:

— Прочли?

Я сказал, что очаровательную иронию «Кошкина дома» оценят скорее взрослые, нежели дети. Как настоящее произведение искусства, эта пьеса для самых маленьких может быть пьесой для всех. И добавил: будь моя воля, я бы поставил «Кошкин дом» в театре для взрослых. Даже в Малом!

— Жаль, что не ваша воля.

Он не опасался, что пьесу могут не поставить в театре. Ему хотелось, чтобы она понравилась Волкову.

Увы, Волков не пришел на чтение пьесы. Театр помещался тогда на Пушкинской в небольшом, очень уютном здании с прекрасным ампирным фойе — едва ли не самым строгим по стилю театральным фойе в Москве. В этом фойе собрались человек сорок актеров — вся труппа театра. С трех сторон окруженный актерами, очень обиженный отсутствием Волкова, за круглым полированным столиком Маршак читал свою пьесу. Актеры были настроены скептически. Им не хотелось играть лис, кошек, кур, уток, баранов, индюков, петухов, бобров. Их хотелось играть людей. Отсутствие Волкова только подогревало их не* приязненное отношение. Я воспользовался своим положением ведущего это собрание и сказал несколько слов о пьесе до того, как Самуил Яковлевич начал ее читать. Просил актеров обратить внимание на изящество стихотворных реплик, на роль слова в пьесе. Но главное — на сатирический дух ее — на подтекст. Это было неожиданно для актеров —• то, что в пьесе для малышей может быть какой-то подтекст! Актеры насторожились. Уже через четверть часа стало ясно, что слушают они с интересом и с удовольствием. Слушая, улыбались. Маршак их завоевал. В перерыве в фойе слышались веселые реплики из прочитанной части пьесы.

Это стул, на нем едят.

Это стол, на нем сидят.

Молодая актриса, тыча пальчиком в грудь своего партнера по многим спектаклям, громко на все фойе повторила реплику четвероногого персонажа пьесы:

Ты свинья, и я свинья,

Все мы, братцы, свиньи!

Актеры приняли пьесу с восторгом.

Премьера «Коншина дома» состоялась весной 1947 года, когда я уже не работал в театре. Театр отнимал множество времени, увлекал меня, а на столе лежала рукопись недописанной книги. Впрочем, дружественные отношения продолжались. Тем более что время от времени я выступал в печати со статьями о детском театре и связи с ним не порывал. Пришел и на генеральную репетицию «Кошкина дома».