«теорию красоты и меру прекрасного» известный в истории русского театра князь Сергей Михайлович Волконский, бывший директор императорских театров и автор очень интересных книг о театре.

Волконский пытался обучить меня читать стихи русских поэтов в строгом согласии с созданной им математически-ло-гической «мерой прекрасного».

Паустовский возражал против подобной «меры». Красиво —-потому, что красиво. Красота потому и суть красота (в природе и в искусстве равно), что формулами науки необъяснима и математически-логической мерой измерена быть не может!

Я напомнил ему о знаменитом в современной физике «принципе неопределенности Гейзенберга». Как ни разнородны понятия красоты и положение элементарной частицы материи в пространстве, мы согласились, что в «теории красоты» также должен действовать свой «эстетический принцип неопределенности».

Наши жены вернулись, и беседа прервалась.

Стали собирать камешки-голыши и бросать их с обрыва вниз — чей камешек полетит дальше и глубже в ущелье, чей попадет в реку!

Паустовский бросал их с азартом двенадцатилетнего мальчика. Он с такой живостью следил, куда падал брошенный им голыш, так радовался, когда его камешек попадал дальше других, что, глядя на него, ни за что не сказать бы, что десять минут назад этот человек с глубокой заинтересованностью рассуждал о прекрасном и что он не мальчишка, а старый, всенародно любимый русский добрый писатель!

Я написал — добрый, и не случайно. Я пытаюсь определить причины необыкновенной популярности Паустовского — в чем они? В занимательности? В живописности? Изобразительности? Лиричности? Ни одна из этих причин не объясняет читательскую любовь к Паустовскому. А вот доброта объясняет! В очень широком и глубоком понятии —■ доброта!

Паустовский в большом смысле добрый художник. И если современники так любят его, то потому, что чувствуют доброту художника Паустовского в интонации его фразы — прозрачной и произнесенной от сердца. И чувствуют его сердце, полное любви к миру, в котором трудно и интересно живет человек. Они чувствуют доброту художника в гамме его чистых и светлых красок.

Читателям хорошо с Паустовским. Это необыкновенно много, когда читателю с писателем хорошо. И это совсем не так часто случается, даже когда писатель большой художник. Потому что доброта это совсем не непременное свойство таланта.

Доброта — разновидность дара художника.

Людям хорошо с Паустовским потому, что они в его голосе и в его красках чувствуют доброту его любви к миру, доброту его неприязни ко всему, что уродует любимый им мир природы и человека.

Вот почему их так влечет к Паустовскому.

14 Э. Миндлин

АНДРЕЙ

ПЛАТОНОВ

I

аленькая книжка в твердом матерчатом переплете серого цвета. Андрей Платонов. «Река Потудань». Рассказы.

И надпись на книге: «Эмилию Львовичу Миндлину —с преданностью друга. А. Платонов. 6/Х. 37 г.»

Такую же надпись он сделал и на другом экземпляре книги — Сергею Буданцеву в тот же вечер...

Надписывал за своим рабочим столом. На столе стоял чугунного литья черный черт с поджатым хвостом и черным чугунным взглядом смотрел, что пишет на книгах Андрей Платонов.

Черт привык, что хозяин его сидит за небольшим продолговатым столом и пишет.

Нас было тогда трое друзей — Андрей Платонов, Сергей Буданцев и я. В ту пору мы особенно часто встречались. Пожалуй, что ежедневно. Собирались у Сергея Буданцева на Петровке, или у Андрея Платонова на Тверском бульваре, или у меня — сначала в келье Страстного монастыря, а позже на улице Фурманова. Она называлась тогда Нащекинским переулком.

А еще чаще гуляли втроем по Гоголевскому бульвару и по Тверскому.

Вечер, когда Сергею Буданцеву и мне Платонов подарил свою «Реку Потудань», был вечером нашей последней встречи втроем. После мы встречались с Андреем Платоновичем уже без Буданцева. Без Буданцева приходили друг к другу и без Буданцева гуляли с ним там, где когда-то гуляли вместе с Буданцевым.

Буданцев и познакомил меня — то ли в 1932, то ли в 1933 году — с Андреем Платоновым. Благодаря Буданцеву я и сдружился с этим удивительным человеком и очень, очень большим русским писателем, одним из самых глубоких и мудрых писателей лет нашей жизни.

II

Я еще не был знаком с ним, когда была напечатана его сатирическая повесть «Впрок». Критики обвинили писателя в зубоскальстве, в потакании чувствам мещан, обывателей...

Но ни человек, ни писатель Платонов не был ни зубоскалом, ни злопыхателем. Много лет спустя после выхода повести «Впрок» Андрей Платонов (в 1938 году) писал в своих «Размышлениях о сатире»:

«Забавность, смехотворность, потеха сами по себе не могут являться смыслом сатирического произведения: нужна еще исторически истинная мысль и, скажем прямо, просвечивание идеала или намерения сатирика сквозь кажущуюся суету анекдотических пустяков».

Так задним числом, ретроспективно он программировал смысл и значение повести «Впрок».

Повесть принесла автору много горя.

Платонова перестали печатать — наотмашь.

Единственный из всех тогдашних журналов «Литературный критик» продолжал поддерживать Андрея Платонова. В «Литературном критике» время от времени печатались статьи Платонова под разными псевдонимами. Один из них — «Федор Человеков» — был наиболее известен читателям. А однажды — что уже вовсе неожиданно для критико-литературоведческого журнала! — на его страницах появился даже рассказ Платонова «Фро». Но исключение это единственно.

Сергей Буданцев много рассказывал мне о Платонове. Рассказывал с восхищением. Да и не только от Сергея Буданце-ва — от всех, знавших Платонова, приходилось слышать необычайные выражения любви, уважения к этому человеку, читательской благодарности к редкостному его таланту. Не помню никого, о ком писатели в тесном своем кругу говорили бы с таким глубочайшим сочувствием и так уважительно, как говорили они о Платонове.

Читатели знали его только по бранной критике. Книг его уже не было на полках книжных лавок. Наконец и критика перестала им заниматься. Платонова помнили только в писательской среде. И тем не менее никто из знавших его не сомневался, что Андрей Платонов еще одарит русский народ мудрыми и правдивыми книгами.

Читатель о существовании Андрея Платонова не подозревал.

Писатели молодые об Андрее Платонове не слыхали.

А Платонов жил и работал. Сидел за столиком у окна — на столике стоял чугунного литья черный черт и, бывало, целые дни смотрел черным чугунным взглядом, как сидит и пишет Андрей Платонов.

Я никогда не видал Платонова до знакомства с ним. Я знал его только как автора повести «Впрок» и когда думал о нем, то зрительно представлял себе таким, каким только, казалось, и должен выглядеть автор блистательно сотворенной сатиры. Он представлялся мне человеком с остроироническим взглядом, режуще-остроумным скептиком, собеседником, с которым очень и очень небезопасно схватиться в споре.

Каким непохожим на воображенного мною Платонова оказался Андрей Платонов!

Мы познакомились у Буданцева за круглым чайным сто-

лом в одной из двух комнат Буданцевых на Петровке. Выли еще Константин Большаков, Лев Гумилевский, Леонид Гроссман. Были три дамы — хозяйка дома, жена Андрея Платонова и моя. Беседу за столом оживлял Сергей Федорович, чудный мастер рассказывать, развлекать гостей, веселил остроумными анекдотами и вместе с женой (поэтессой Верой Ильиной) пел прелестные французские песенки. Кроме двух голосов хозяйских слышался еще голос отличного, однако с несколько свет-ски-салонным оттенком рассказчика Большакова. Платонов, Гумилевский и я больше молчали. Но Платонов был молчаливее всех. Я помню, как он смеялся рассказам Буданцева и Большакова, но не помню, чтобы за весь вечер сам хоть что-нибудь рассказал. А смеялся он как-то легко, с удовольствием. Глаза его оставались печальны — они у него всегда были добрыми и печальными,— но было похоже — он от души радуется тому, что есть отчего смеяться, и что благодарен Буданцеву и Большакову. Он вообще с благодарностью смотрел на людей. Казалось, в душе благодарен им за то, что они живут, и за то, что они люди. Смысл этой платоновской благодарности людям за то, что они люди, и за то, что живут на земле, я понял позднее, уже сдружившись с ним и наслушавшись от него об «идее жизни», которая и была главной идеей всего, о чем писал, говорил и мыслил Андрей Платонов.