К нашему холму мы возвращались молча. Хану было не до улыбок. Перед юртой Темучин сказал мне:

— Я не внял твоим словам, Кара—Чоно, но твоего молчания и твоих грустных глаз мне не забыть.

Над долиной сгрудились тучи. Солнце будто провалилось куда–то с неба. Буря заколотила кулаками по кибиткам и юртам.

— Небо гневается на меня, — сказал хан и смиренно склонил голову.

Когда полил дождь, раскаты грома усилились и засверкали молнии, хан омылся дождевой водой и вознес хвалебную молитву богам.

А потом вновь спустился с холма, шлепая сапогами по мокрой траве, и исчез в кибитке красавицы Хулан. Мне вспомнились его последние слова. Неужели я его действительно потеряю? Я досадовал на себя самого: никогда прежде его слова не заставляли меня усомниться. Да и он всегда был верен своему слову.

Утром он отобрал из своих нойонов троих и послал их к тому вождю меркитов, что подарил ему свою дочь Хулан. Он дал им с собой дорогие сосуды, кольца, золото, серебро и сказал:

— Передайте отцу моей Хулан, что я почитаю его и его племя. Пусть его радость станет моей!

— Да ведь он меркит, наш враг! — возразил один из военачальников.

— Ты хочешь обмануть его, мой хан. Это хитрость? — удивленно спросил другой. — Мы должны вежливо улыбаться ему, а на самом деле разведать, сколько у него сил? Ты это имеешь в виду?

На что Темучин ответил, что его слова чистотой не уступают золоту и не следует придавать им неподобающий смысл.

Военачальники оставили Долину Антилоп, удивленные донельзя. Улыбку, брошенную мне Темучином, они уже не заметили, да и вряд ли сумели бы разгадать. Я тоже ответил хану улыбкой.

После того как наш властитель провел много счастливых ночей под крышей кибитки из леопардовых шкур, однажды на рассвете хана разбудил стрелогонец. Он примчался с Керулена, из мест нашей основной стоянки.

— Твоя супруга Борта велела передать, что чувствует себя хорошо, что ни нойоны, ни народ ни на что не жалуются, — начал он. — Орел угнездился на высоком дереве, но, пока он чувствует себя на этом дереве в полной безопасности, маленькая птичка разрушает гнездо, яйца и птенцы будут сожраны или погибнут иначе.

Хан побледнел.

И приказал немедленно собрать тысячников, снять кибитки и юрты и погрузить их на повозки.

— Завтра же возвращаемся домой! — сказал он. А потом обратился ко мне: — Ты слышал послание Борты, Кара—Чоно. Эта весть испугала меня, потому что моя супруга хочет этим сказать, что я взял красавицу Хулан в жены. Как мне теперь предстать перед моей Бортой, если ты не полетишь к ней стрелой и не объяснишь, что она навсегда останется предназначенной мне еще в ранней юности возлюбленной супругой, моей Бортой, которую выбрал для меня мой благородный отец. Было бы унизительно, если бы наша встреча в присутствии Хулан и вождей племен, недавно присоединившихся к нам — или покоренных нами! — вышла безрадостной. Возьми Мухули, и поговорите от моего имени с Бортой. И поскорее возвращайтесь с ответом. Я буду с войском. Ответ явится для меня либо облегчением, либо ляжет на плечи невыносимо тяжелой ношей.

Вечером следующего дня мы уже стояли перед Бортой. Хотя мы были совсем без сил и губы наши растрескались от жажды, она не предложила нам напитков. Я поведал ей то, о чем просил хан.

Она не ответила.

Какое–то время мы еще стояли перед ней в явном смущении и нерешительности. Что передать Темучину о ее молчании? Эта мысль устрашила нас обоих. Прежде чем она отпустит нас, должно что–то произойти! И тут Мухули принялся расцвечивать и приукрашивать слова хана. Я диву давался, как ловко ему удавалось превращать слова хана в цветы. Он говорил очень долго, и Темучин наверняка тоже удивился бы, что его слова могут обрести такой волшебный смысл.

Борта слабо улыбнулась и проговорила:

— Выходит, она не просто его возлюбленная, как это положено пленным княжнам и дочерям нойонов?

— Нет, — ответил Мухули. — Чтобы взять под свою руку народы, живущие далеко от нас, он сделал Хулан своей женой [7].

Чтобы взять под свою руку народы, живущие далеко? Это была неправда, и я был рад, что не я обязан был сказать это вслух.

Борта посмотрела в глаза нам обоим и проговорила:

— Передайте хану: моя воля и воля народа подчиняются власти нашего владыки. С кем хан желает подружиться или принять под свою руку — в его воле. В камышах водится много уток и лебедей, и моему повелителю лучше знать, сколько стрел выпустить, прежде чем сомлеют его пальцы. Но говорят еще, что ни одна необъезженная лошадь не хочет ходить под седлом, как ни одна первая жена не захочет, чтобы взяли вторую! Слишком много — это плохо. Но может быть, слишком мало — тоже нехорошо? Пусть мой повелитель вместе с новой женщиной привезет и новый шатер для нее.

Борта встала и подошла к Мухули.

— Ты дал себе большой труд прогнать из моего шатра смрадный дым. Но что могут красивые слова?

— Княгиня, мой хан…

Но она уже вышла из шатра. И только синий полог слегка подрагивал.

Глава 13

СВАДЕБНАЯ ВОЙНА

Зимами военные походы обычно «замерзали». Лишь изредка мы посылали в застывшую от холода степь или скованную ледяной коркой пустыню стрелогонцов. Ни купцы не появлялись, ни вражеские разведчики не показывались. Но воины своих набегов не прекращали, будто отказывались поверить, что хотя бы зимой в степи может ненадолго наступить замирение.

Во время последнего похода я встретил мальчишку, заплаканного паренька, который бродил среди пленных и искал отца или мать. Я поднял его на коня, чтобы он мог лучше видеть. Но сколько бы искаженных лиц ни обращали на нас свои взгляды, родителей своих он не нашел. Его, маленького, вцепившегося руками в гриву моего гнедого, сотрясали рыдания. Среди живых он отца и матери так и не нашел, а мертвых я решил ему не показывать. Посадив его в седло впереди себя, я повез его в нашу орду. Он ни разу не оглянулся, а когда я спросил, как его зовут, не ответил. Три дня он проплакал в моей юрте, не принимая пищи. Но это было уже давно, а сейчас, зимой, он сидел вместе с нами перед очагом и привык уже откликаться на имя, которое дала ему Золотой Цветок: Тенгери — Небо. И мы вместе с ней радовались, что мальчишка перестал горевать и научился опять улыбаться.

Однажды вечером жена сказала мне:

— Теперь мне не будет так одиноко, когда ты опять уйдешь на ханскую службу.

А я ответил ей:

— Зима у нас долгая, Золотой Цветок, и она нравится мне, потому что я могу оставаться рядом с тобой.

— Это правда, зима у нас долгая, — повторила она, — и я люблю ее за то, что ты зимами всегда рядом со мной, но неужели мне навек суждено опасаться прихода весны и лета, пугаться при виде распускающихся цветов, грустить, когда прилетают поющие птицы, и плакать, когда кузнец отбивает затупившиеся мечи и отощавшие за зиму лошади опять начинают лосниться?

Я ответил, что в этом году нам предстоит всего один поход — так решил хан.

— Думаешь, страх оставит меня, а лето обрадует только потому, что это якобы ваш последний поход?

Я постарался утешить ее, объясняя слова Темучина: когда он создаст свою империю, в степи воцарится порядок, все племена сольются в один народ, который будет жить в дружбе под крышей Вечного Синего Неба.

— Я служу моему хану, Золотой Цветок, во имя достижения этой цели, а потом всегда будет лето, лето и весна, и тебе не придется грустить при возвращении перелетных птиц и пугаться при виде распускающихся цветов.

Вот о чем мы говорили с ней однажды зимним вечером.

Тенгери спал.

Когда мы прилегли к нему, я сам размечтался о таком счастливом лете, о каком рассказал Золотому Цветку. Как оно далеко сейчас, но как близко в мечтах! Трава поднялась во весь рост, мерцает синяя поверхность реки, над головами — чайки и цапли. Мальчик сидит на берегу рядом со мной, а на ветке покачиваются пойманные нами серебристые рыбешки. На другом берегу в камыше неслышно для нас снуют антилопы. Вскрикнула сойка, и тут же ей откликнулась другая. Тишина.