Превосходная пища, крепкие и бодрящие напитки, которые готовили по просьбе хана его баурчи–повара, ведавшие столом Темучина, настолько укрепили его силы, что вскоре пришел день, когда он без труда сам приблизился к выходу из юрты.

Он подозвал меня.

Мы оба опустились перед пологом на колени и осторожно выглянули наружу в его прорези. Темучин указал на кибитку из леопардовых шкур, которая стояла чуть пониже юрты хана на склоне холма и как будто дразнила нас своими яркими красками.

— Что это значит? Кому она принадлежит? Кто смеет жить в жилище более дорогом, чем мое? — Темучин злобно отбросил полог и вышел из юрты. Солнечный свет ослепил его. Он прикрыл глаза ладонью.

— Еще вчера этой кибитки здесь не было, — сказал я.

— Стража! — крикнул хан.

И когда стражник подбежал к нему, Темучин спросил:

— Кто живет в кибитке?

— Я не знаю этого, хан. Ее поставили здесь только этой ночью.

— И кто же из стражников это позволил?

— У нас не было причин не позволить. Ты приказал, чтобы никто не смел селиться или самовольно появляться на расстоянии двух полетов стрелы от твоей юрты. А кибитка из шкур леопардов стоит на расстоянии трех полетов стрелы. Мы приказа не нарушали.

Темучин снова перевел взгляд на загадочную кибитку. Никто из нее не выходил, никто вблизи не появлялся. В некотором отдалении стояли обыкновенные восточные кибитки, выходы из которых смотрели в кусты. Несколько успокоившись, Чингисхан повернулся к стражнику:

— Немедленно узнай, чья она!

Тот испарился, а мы с Темучином вернулись в юрту, где тот снова опустился на мат. Его, наверное, обеспокоило, что вблизи от его юрты происходят вещи, о которых ему ничего не известно и которые он и не разрешал, и не запрещал. Потом он сказал мне:

— Я хочу завтра видеть некоторых из моих нойонов и выслушать их.

А стражник тем временем вернулся и ждал у входа. В уголках его глаз я уловил тонкую улыбку, которую он старательно скрывал и которая совсем погасла, когда хан повелел ему говорить. И стражнику, похоже, доставило радость доложить Темучину:

— В кибитке из леопардовых шкур, мой хан, живет девушка со своими служанками. Она такая красавица, что я, по–моему, никогда не видел равной ей среди наших первых красавиц. На ее стройном теле прекраснейший наряд из белого бархата. Она, богоподобная, сидит на подушках, обтянутых синим и красным шелком. Мне она ничего не сказала, только улыбалась. Верх ее кибитки покрыт расшитым золотыми нитями тончайшим полотном, а поддерживают ее четыре черных резных столба, украшенных змеиными головами. Прости меня, хан, за то, что я сокращаю твое драгоценное время своими долгими речами, но вид этой красивой девушки меня ошеломил.

Отдав низкий поклон, стражник отступил на шаг назад.

Улыбнувшись мне, Чингисхан обратился к юноше:

— Твой красочный рассказ, стражник, раскрыл мне глаза. Мне показалось даже, будто я воочию увидел одну из тех пестрых картин, которые возят с собой китайские купцы. Лишь об одном ты не упомянул: кто эта девушка? Чья она? И кто поставил ее кибитку на склоне холма?

Снова сделав шаг вперед, юноша проговорил:

— Обо всем этом я спросил девушку, мой хан, но она лишь улыбалась в ответ.

— Спросил ли ты имя ее отца?

— Спросил, мой хан, но она мне его не открыла, а осведомилась о твоем здоровье.

— О моем здоровье?

— Да, мой хан.

Темучин приподнялся на локте и снова улыбнулся мне. Его бледное лицо сразу оживилось. Он сунул руку в карман, достал небольшой перстень и надел его на палец юноши.

— Своими словами, стражник, ты нарисовал красивую картину. Она напомнила мне о том, о чем я, отдыхая после битв в своем шатре, почти совсем забыл. Пусть этот перстень всегда напоминает тебе, какую радостную весть ты принес своему хану.

На другое утро Чингисхан принял своих храбрейших военачальников, выслушал их доклады об одержанных победах и узнал от них, что эта девушка — дочь одного из вождей меркитов, которую он прислал верховному владыке монголов в знак глубочайшего к нему почтения.

— И где же владения этого вождя, который из страха передо мной посылает мне свою дочь?

— На краю северной степи, — ответил Мухули, один из близких сподвижников хана. — Он сидит там в лесу, вздрагивая при каждом взмахе орлиных крыльев, стучит зубами от страха, когда порыв ветра сотрясает его юрту, и днем и ночью молит богов о том, чтобы его дочь тебе понравилась.

— Я слышал, она красавица, Мухули?

— Да, красавица, Темучин. Да мы уж обезглавили бы этого меркитского вождя, если бы он только осмелился прислать тебе свою дочь, у которой было бы песье лицо.

Я вдруг вспомнил о Золотом Цветке, а может быть, меня охватило беспокойство за супругу Темучина Борту, потому что я спросил вполголоса:

— А если она слишком красива, дорогой друг?

Хан с удивлением посмотрел мне в глаза, пытаясь прочесть в них смысл моих слов. Он долго не отводил от меня взгляда, а военачальники хранили молчание, хотя некоторые из них, наверное, подумали о том же, что и я.

— Вот и взглянем, так ли она красива, — негромко проговорил Темучин и пригласил меня и нескольких лучших своих друзей последовать за ним.

Мы неторопливо спускались с холма.

Меня сразу поразила красота мягких леопардовых шкур, я долго поглаживал их рукой, дивясь тому, сколь искусно они подобраны и какой прочной оказалась кибитка из них. До чего это все–таки красивое сочетание: черные пятна на желтом фоне. Как эти шкуры блестят и лоснятся на солнце!

Служанка, скромно опустив очи долу, приподняла зеленый полог кибитки. И вот она лежит, эта прекрасная меркитка, сестра моего Золотого Цветка по племени. Вжимаясь в красные и синие шелковые подушки, она встретила хана смущенной улыбкой. Улыбка показалась мне даже пугливой, но как только Темучин опустился на колени у ее ложа и шепотом спросил, как ее зовут, девушка вся зарделась от радости.

— Хулан, мой повелитель!

— Хулан!

Он поцеловал кончики ее пальцев и погладил ее тонкие руки с такой же нежностью, как только что я — шкуру леопарда.

— Хулан, — с нежностью, едва слышно произнес он. И еще раз повторил: — Хулан!

Руки девушки обвили его шею, как змеи. А его длинные широкие пальцы скользили по легкому белому бархату ее тесно облегающего платья. Она закрыла глаза: может быть, чтобы не видеть нас, стоявших за его спиной. По закону мы могли уйти не раньше, чем на то будет воля хана.

Нойоны смущенно уставились на пестрый ковер под ногами или золотисто–черный потолок кибитки, под которым вздыхала любовь.

Хан совсем забыл о нас.

Когда он снимал с малышки Хулан потрескивавшее платье и обнажилась ее матово–смуглая грудь, Мухули проговорил с досадой:

— Отпусти нас и дождись ночи, Темучин. Ты нарушаешь закон и наши обычаи.

Однако наш владыка словно и не слышал его.

Солнечные лучи косо падали на влюбленных, похищая у нас на глазах их достоинство и красоту.

Мухули снова взмолился:

— Мой хан, ты причиняешь нам обиду. Наши предки покраснели бы при виде этого и бросили бы нам упрек, что мы уподобляемся животным.

Это было сказано неожиданно твердо и жестко, и на какое–то мгновение мне показалось даже, что хан вот–вот воскликнет: «Сбросьте его с холма — долой с моих глаз!»

Но Темучин не произносил ни звука, и молчание это было вызвано восторгом: он с такой силой сжимал в объятиях Хулан, словно исполнился решимости не ослаблять их на веки вечные. И хотя такое его поведение казалось мне непристойным, я сосредоточился на том, как объяснить, почему любовь так сразу разожгла и одурманила его? У него есть Борта, которую он уважает и никому не позволит обидеть. Но она была предназначена ему в невесты еще в девятилетием возрасте. Любил ли он ее когда–нибудь? Я этого не знал. Может быть, он и сам не знал этого и лишь сейчас, когда малышка Хулан лежала в его объятиях, ощутил, каким беспредельным бывает счастье.

Когда мы вместе с ним вышли из леопардовой кибитки, Темучин молчал. Мы молча поднялись на вершину холма. Солнце было у нас за спиной. И в то время как его лицо порозовело от радостного возбуждения, наши щеки багровели от стыда и унижения.