— Эй, люди! Пропала наша святыня! Исчезла Бытха!

— Как — пропала? Куда исчезла? — не веря ушам своим, спрашивали встречные.

— Ступайте к подножию холма! Сами убедитесь! Ступайте, все ступайте!

Словно гонимая ветром искра, пронеслась по селению недобрая весть. И народ поспешил к холму с одиноким грабом. Сит болел, но, услыхав об исчезновении Бытхи, забыв о недуге, оделся и, опираясь на посох, направился к холму. Я еле поспевал за ним. Когда мы приблизились, у подножия холма уже стояла толпа, словно в былые дни, когда верующие еще собирались к Бытхе. Старцы, поднявшись на вершину, к ужасу своему убедились, что парень, всполошивший все население, не соврал. Каменная ниша, в которой покоилась ястребиноликая Бытха, была разрушена. А одинокий граб, как убитый часовой, лежал рядом, подрубленный под корень. Народ молчал. Сит долго разглядывал обломки камней, след топора на стволе кривого дерева, щупал пальцами увядшую, помертвелую листву, потом выпрямился, окинул вглядом толпу и сказал:

— Совершено злодейство! Кто-то похитил нашу святыню. Не сегодня это случилось и не вчера. Листва успела пожухнуть и след топора побуреть.

Народ загудел. Большинство людей, стоявших в толпе, уже не исповедовали прежней, но святотатство оскорбило их. В эту минуту память крови напомнила им, кто они, и соединила их во гневе. Так порою печаль после долгой размолвки соединяет на похоронах родственников.

Поверь, Шарах, я почувствовал себя так, словно нанесли мне смертельную обиду. И если бы вдруг передо мной оказался человек, повинный в этом преступлении, мои руки первыми дотянулись бы до его глотки.

— Кто решился на такое кощунство?! О всемогущая Бытха, обернись громом, обернись молнией и обрушься на голову злодея! Пусть вечное клеймо проклятья ляжет на весь его род, — сняв шапку и воздев к небесам дрожащие руки, негодовал старик Татластан.

И многие в толпе отозвались ему:

— Аминь!

«Этого не мог совершить убых», — подумал я про себя, но оказалось, что подумал я вслух, и кто-то из односельчан крикнул:

— Верно, Зауркан! Это кто-то из врагов наших!

Но лысый, плюгавый, кривой на один глаз сосед Тагира — жаль, что я запамятовал его имя, — ухмыльнулся и возразил:

— Легко на чужих валить! А если свой?

— Не дури! — обрезал кривого седоголовый Даут.

— Почему раньше не заметили, что пропала Бытха? — спросила женщина в темном платке. В ее вопросе звучал укор всем мужчинам селения.

И, словно снимая вину со стариков, кивнув на молодежь, Даут ответил:

— Чего удивляться? Убыхам давно не в новость бросать свое и поклоняться чужому. Не зря, верно, о нас говорят как о перекати-поле. Давно ли вы сами зубоскалили здесь над жрецом Соулахом, царство ему небесное!

И опять подал голос лысый:

— Дыма без огня не бывает. Бегали за вором по чужому селу, а он в своем спокойно спал…

Люди насторожились.

— Говори, если кого-то подозреваешь! — потребовали из толпы.

— Мало сказать, надо доказать! — предостерег лысого Сит.

— Свидетели найдутся… — огрызнулся лысый.

Толпа сдвинулась плотнее.

И в тот же миг послышался возглас:

— Дайте пройти!

Люди расступились, и, весь в белом, с часовой цепочкой на животе, вперед вышел Рахман с сыном. Этот человек давно промышлял у нас торговлей и базарными сделками. Не то чтобы он сам был купцом, но частенько пристраивался к проходящим караванам и выполнял поручения караван-башей. В общем, умел держать нос по ветру и, куда бы ни отправлялся, всегда брал с собой сына. Натаскивал своего щенка.

— О праведная и всемогущая Бытха, — взмолился Рахман, опустившись на колени и положив перед собой снятую с головы соломенную шляпу, — если окажется, что я лжесвидетельствую, пусть гнев твой падет не только на мою голову, но и на голову моего единственного сына. Окаменеть мне на этом месте, если я совру хоть единым словом.

— Выставила лиса в свидетели свой хвост, — сказал Татла-стан.

— Своими глазами видели! — сказал сын Рахмана.

— Бытху украл Тагир! — точно под пыткой выдавил из себя Рахман.

Толпа замерла.

— Этого не может быть! Клевещешь! — угрожающе поднял посох Сит.

— Понимаю: поверить трудно, но против правды не пойдешь.

— Ври, да не завирайся! Гоните его в шею!

— Легко сказать: «Брысь под лавку!» — а может, так оно и есть! — крикнули из толпы.

— Всякое бывает, — опять подал голос лысый. — Даже дочь муллы согрешить может! Дайте договорить отцу с сыном.

— Уважаемые, наша похищенная святыня, где бы она сейчас ни была, обладает силой возмездия. Пусть, если я навожу на Тагира напраслину, кара Бытхи падет на меня самого… Дней десять тому назад я и мой сын присоединились к каравану, который шел в город Кония. Завершив там дела, мы решили кое-что купить себе на обратную дорогу. Проходя по торговой улице, волей случая мы оказались рядом с лавкой, где продают ценные вещи из камня, стекла и слоновой кости. Глядим: из лавки выходит Тагир. Мы окликнули его, но он или не услышал нашего зова, или сделал вид, что не услышал, и скрылся в толпе. На той улице всегда много людей. Мы знали, что Тагир еще до нашего отъезда отправился в Стамбул с жалобой на Хусейна-эфенди, и вдруг вот тебе на — он в городе Кония! Я и мой сын из любопытства заглянули в ту — не для простых людей — лавку, из которой вышел Тагир. Входим и видим, словно в дурном сне: трое приказчиков разглядывают на прилавке ястребиноликую Бытху.

Услышав это, толпа ахнула, а Рахман, как мусульманин во время намаза, сложив перед собой руки, продолжал:

— Базальтовое тело Бытхи будто почернело, позолоченные глаза сверкали яростью, а на когтях словно кровь проступила!

«Этот черкес, кажется, надул нас», — разглядывая Бытху, сказал один из приказчиков, а другой, похлопав его по плечу, рассмеялся: «Не горюй! Эта штучка не драгоценная, но редкая. Все равно в барыше будем».

Мы с сыном прямо там на лавке упали перед Бытхой на колени, но выскочившие нам навстречу приказчики вытолкали нас за дверь.

— Чего время попусту тратить! Все ясно: теперь знаем, кто вор! Пусть Тагир вернет нам святыню, а не то сдерем с него шкуру живьем! — сердито крикнул парень, который когда-то, на последнем молебне, в день смерти Соулаха, первым свистел здесь же, на этом холме.

Толпа колебалась, одним хотелось растерзать Рахмана, другим — кинуться к дому Тагира.

— Хоть режьте меня на куски, не верю я этому барышнику! А Тагиру — верю, как себе самому! — вскликнул Сит.

— Всем рот не заткнете! — крикнул лысый. — Пригрели осу под рубашкой! Поехал в Стамбул, а оказался в Конии!

Я и еще несколько человек знали, что Тагир отправился вовсе не в Стамбул, а в Анкару, чтобы поговорить там о наших делах с представителем Советской России, который, по слухам, уже приехал к Кемаль-паше. Тагир хотел узнать: не могут ли теперь, после революции, те из убыхов, которые этого пожелают, вернуться к себе на родину.

Но оповестить всех о действительном местопребывании Тагира было опасно: в толпе наверняка находились ищейки Хусейна-эфенди, и они мигом бы донесли хозяину. А уж этот душегуб не замедлил бы тогда взять под стражу всю семью Тагира.

Я вышел вперед:

— Пусть заткнут глотки лжецы! Скоро сами убедитесь, что все сказанное Рахманом — ложь! Он напрасно решил, что мы ослы вислоухие! Ни в какой Конии Тагир не был!

Ко мне подскочил лысый и взвизгнул так, словно ему прищемили то самое место, которое отличает мужчину от женщины:

— В сговоре вы с ним! В сговоре! Одной шерсти черти!

Я рванул из ножен кинжал:

— Выпущу кишки и намотаю тебе их на шею.

Лысого как ветром сдуло — он кубарем покатился по склону. Как видно, от сплетни и на коне не ускачешь. И пошла она гулять по всем убыхским селениям. Один соврал, другой не разобрал, а третий от себя добавил. Скотина бывает пестрой снаружи, а человек изнутри. Те, кто вчера превозносили Тагира и готовы были подать стремя каждому его слову, сегодня, поверив лжи, называли этого благородного человека вором и готовы были отсечь ему голову. В Кариндж-Овасы и его окрестностях шли суды-пересуды о краже Бытхи. Мне, как и другим друзьям Тагира, не терпелось дождаться его возвращения и вместе с ним постараться узнать, кто в самом деле похитил Бытху и кем были натравлены на него Рахман и лысый.