И Мишель становится центром штаба своего собственного освобождения.

Сначала прошение о помиловании на имя нового царя подает Варвара Александровна Бакунина, мать Мишеля.

«… Уже пятеро сыновей моих, верные долгу дворянства, вступили на военную службу на защиту отечества. Благословив их на святое дело, я осталась одна без опоры. И могла бы как милости просить о возвращении мне шестого, но я молю Ваше Величество о дозволении ему стать с братьями в передних рядах храброго Вашего воинства и встретить там честную смерть или кровью заслужить право называться моим сыном. Ручаюсь всеми сыновьями моими, что где бы он не был поставлен Волею Вашего Величества, он везде исполнит долг свой до последней капли крови».

Но Александр II не верит раскаянью одержимого революцией дрезденского диктатора. Слишком глубоко открылся в своей «Исповеди» сам государственный преступник! Государь боится этого человека.

Прошение отклоняется.

Военная кампания кончилась неудачей. Севастополь оставлен, хотя и не совершенно взят. Войска уходили в отступление, как во сне. Стояла темная ночь, еще свистели редкие пули, изредка отдавался гул орудий. Где-то на последних бастионах на батарею Николая Бакунина вышел Лев Толстой, уже печатавший в «Современнике» «Севастопольские рассказы». Они поговорили. Никому не верилось, что война проиграна, что русские солдаты отступают на собственной земле. Правда, далеко на юге русские войска отбили у турок крепость Карс, что намного облегчило и смягчило мирные переговоры.

Вскоре в Прямухино встречали своих героев. Все пятеро вернулись живыми и невредимыми, как в сказке. И вновь Мишель требует от них действия!

Но и прошения братьев-героев не произвели впечатления на Александра II!

Тогда за дело берется вернувшаяся с полей сражения, покрытая славой Екатерина Михайловна Бакунина, всю войну проведшая среди окопов под пулями вместе с созданным ею, впервые в мире, отрядом сестер милосердия. Ее принимает во дворце великая княгиня Елена Павловна, миссию которой Екатерина Михайловна исполнила сердечно и бесстрашно, и теперь уже она упрашивает Ее Высочество просить об узнике Государыню-Императрицу Марию Александровну. Против этого хода бессильны и генерал-лейтенант Дубельт и граф Орлов.

Наконец, через Долгоруких, Бакунину дали понять, что пришло время личного прошения на имя Его Императорского Величества Александра Второго.

Это письмо — образец чистейшего арестантского лицедейства. В нем Бакунин размазал себя по стенке, унизился до праха на императорских сапогах и подписался: молящий грешник Михаил Бакунин.

И Государь нехотя поверил, что «святое чувство русского бунта» умерло в слезно молящем грешнике, что тот забыл и гул восстания, и запах пороха, и грохот воздвигаемых баррикад. С письмом в руке и тетрадью «Исповеди» он вышел к министру иностранных дел к князю Горчакову Алексею Михайловичу, которого Бакунины тоже просили походатайствовать за Мишеля.

— Mais jene vois pas le moindre repentir dans cette lettre! Дурак хотел repentir! (покаяния!)

Горчаков осторожно скосил глаза. Он не рискнул входить в подробности, ему было не по себе. Ведь… в Европе так неспокойно, и внутри наших рубежей сеют смуту злонамеренные умы из разных чинов, надобна сугубая осмотрительность. Хотя… этот Бакунин постарел, одумался в заточении и вряд ли опасен.

Молодой Государь качнул лобастой головой.

— Но засыпали же! Прошениями! И ты туда же! Дыхнуть не даете!

Горчаков дипломатично улыбался. Александр II хлопнул себя по бедру.

— Черт с ним! Выпущу. Из уважения к его братьям, к тетке, — и присел к столу.

«Другого для него выхода не вижу, как только в Сибирь на поселение», — начертал, наконец, своей рукой Император Всея Руси.

Дорого обойдется Александру Николаевичу эта мгновенная человечность!

Пятого марта 1857 года Михаил Бакунин вышел из крепости. Две недели оформлялись его дела в Петербурге, затем в сопровождении двух жандармов, в прицепном вагоне он был доставлен в Тверь, там в коляске — в Торжок и в Прямухино.

Вся семья была в сборе. Михаил был мрачен. Он отвык от людей. У него был тяжелый упадок духа, после-тюремная депресия. Надобно время, чтобы придти в себя и вновь научиться беседовать со всеми сразу. Поклонившись родным могилам, в том числе и свежему холмику над мятежной сестрой Варенькой, он провел в родном доме ровно сутки, играя в дурачки со старой нянькой Улитой Андреевной. Наконец, в сопровождении тех же жандармов навсегда покинул родной дом.

Сибирь, Сибирь… необъятная русская земля. Волна декабристов, доживших до нового царствования, вернулась в столицы, срок отбывают сплошь разночинцы. Жизнь их тяжела, полна нужды, духовная деградация стремительна, сопротивление их выражается в путаных бессвязных письмах, которыми завалены канцелярские столы губернского и полицейского начальства. Весть о приезде революционера с мировым именем вселила в них надежду и бодрость. Его ждали, как вождя и пророка.

Бакунину определено место поселения в Нелюбинской волости Томской Губернии. В мае 1857 года Михаил Бакунин прибыл к месту назначения и был сдан под расписку начальнику края генералу Гасфорду.

Вокруг простиралась лесостепь, сильные пыльные ветры, окружение убогое, как туземцы, как показалось на первый взгляд. Что тут можно «делать»?! Тихое постепенное опошление, как пророчил он себе когда-то Москве. В Москве! А тут забытая Богом нелюбинская волость… О, Господи!

Но Бакунину вновь везет «по-возможности». Могущественный генерал-губернатор Сибири граф Муравьев-Амурский, родной дядя Мишеля по матери, блистательный чиновник, обласканный государем за выгодный договор с Китаем о границах по Амуру, приамурских землях о открытом выходе к океану, нарочно дает крюка в полторы тысячи километров из столицы края Иркутска через таежные хребты и бурные речные перекаты, где в коляске, где верхом по тяжелому сибирскому тракту.

— Мишель! Ты ли это? Рад, рад тебе, племянник!

— Николай Николаевич! Вот куда судьбина занесла!

— Досталось тебе, вижу, вижу. Отдыхай теперь, сил набирайся, зеленого ешь побольше, ягоды, орехи. Рыба знатная у нас. Где ты обосновался?

— В домишке деревянном, на окраине.

— Ну, вели носить тебе молока, да яичек, да курочек. Я распоряжусь. Да не желаешь ли в Томск? Повеселее, как будто?

И мановением руки генерала-губернатора племянник был переведен в Томск и даже устроен на государственную службу к золотопромышленнику канцелярским служителем 4 разряда с правом выслуги первого офицерского чина через одиннадцать лет! Здесь, в Томске те же ветры и лесостепь, но есть общество, собственный домик, служба его не тяготит, ведь в канцелярии он — редкий гость, ему платят из страха перед Муравьевым.

И полетели дни. Время, свобода, питание. Генерал-губернатор даже приставил ему слугу из местных, узкоглазого мужичка, мастера на все руки.

— Ты христианин? — зевая спросонок, поинтересовался Михаил, разглядывая малознакомое доселе смуглое монголоидное лицо слуги.

— Да, моя крестился.

— А как тебя зовут?

— Алдын.

— Ну, тогда подай квасу, любезный Алдын!

Михаил будто пробудился. Силы его восстанавливались не по дням, а по часам! Он обошел весь город, познакомился с обитателями, вместе с ними стал выезжать в лесные и таежные сопки. Здоровье, здоровье его восстанавливалось, как в сказке, могучее, прежнее, оно уже распирало грудь, звало к деятельности.

Сам генерал-губернатор Николай Николаевич, «демократ и татарин, либерал и деспот», по выражению современника, которому не с кем было поговорить на высокие темы по-французски, по-немецки, брал Михаила с собой в поездки.

Муравьев присоединил к Русскому царству огромный благодатный край, придвинувший Сибирь к Тихому океану и тем впервые осмыслил Сибирь. В 1858 году по Айгунскому трактату Амур стал русской рекой.

А край-то! Тысячи километров во все стороны, таежные хребты, могучие реки и десятки племен! О многом беседовали два образованных родственника, любуясь на таежные дали, вереницы горных хребтов, синие стремительные реки. Муравьев был не чужд передовым идеям, главная из которых — освобождение крестьян. Мишель, государственный преступник, в своих мечтах уже поставил его во главе революционного республиканского войска Соединенных Штатов Сибири, призванного уничтожить Австрию и учредить славянский союз! Муравьев смеялся до слез. Он не собирался задерживаться в этой глуши, его успехи приближали его к заветной карьере: стать русским консулом в Париже либо в иной европейской столице. О многом говорили они всерьез, много шутили. В его обществе, в целебном чистом таежном углу Мишель вновь «возстал».