Написал своей матери и Михаил Бакунин.
«Благословите меня без страха, мое желание вступить в брак да послужит вам новым доказательством моего обращения к источнику, началам положительной жизни и несомненным залогом моей твердой решимости отбросить все, что в прошедшей моей жизни так сильно тревожило и возмущало ваше спокойствие».
Перед женитьбой Бакунин стремительно помолодел. Пятого октября 1858 года в Градо-Томской церкви в церковной книге Бакунин убавил свой возраст на пять лет. Опять обман, стратегическая хитрость, или Судьба, в самом деле?
На свадьбе было съедено несколько сот пельменей. Шумно не было. Молодежь и гости-поляки боязливо взирали на беззубую громаду жениха и сухощавого, подстриженного под Александра II, могущественного генерала-губернатора Восточной Сибири Его превосходительство Муравьева-Амурского, стараниями поваров которого стол был украшен фаршированной стерлядью, черной икрой, цветным мороженым и многоярусными тортами.
А под ногами все равно потрескивала скорлупа кедровых орехов.
— Тонька, тебе не страшно? — плакала Юля, младшая сестренка. — Он же старый, он старше мамы.
— Ты дурочка, Юлька! При чем тут возраст, когда любовь!
Старшие помалкивали, им было не по себе, а молодежь, друзья детства, в неуважительном молчании и душевной неловкости поедали редкостные лакомства. Лишь «мальчик-жених» был безутешен.
— Антося, что ты делаешь? Антося! Что ты делаешь? — глядя в одну точку, твердил и твердил Франтишек. — Антося! Опомнись! Не губи себя. Анто-ося!
Сама же Антония влюбилась в жениха, как Дездемона.
— Он герой и стоял за Польшу, — отбивалась она от всех укоров.
В далекий Лондон Александру Герцену ушло игривое письмо друга-молодожена.
«Я жив, я здоров, я крепок, я женюсь, я счастлив, я вас люблю и помню, и вам, как и себе, остаюсь неизменно верен.
Началась семейная жизнь. Михаил показал себя весьма снисходительным и заботливым мужем. Под сенью губернаторского благоволения жизнь катилась легко, с деньгами трудностей не было. Наконец, через год-другой с разрешения генерал-губернатора Муравьева Бакунины и Квятковские совершили нелегкое путешествие со всем домашним скарбом за тысячу двести сибирских километров в самую глубь таежной страны, в столицу Восточной Сибири Иркутск. Это было повышением статуса для всех. Квятковский получил прекрасную работу, дети стали учиться у хороших преподавателей, а Михаил Бакунин воспрял духом, обдумывая далеко бегущие планы.
… Вокруг шумели благословенные кедры, стеной стояла темнохвойная душистая тайга, раскинулся между зелеными хребтами священный Байкал. Вдоль реки Иркут на юг уходил наезженный путь на Кяхту, столицу азиатской торговли, а от нее расходились пути в Манчьжурию, Китай, на Амур, к Тихому океану. Поэтому и жизнь в Иркутске была живее, особенно при новом царе Александре II.
В новое царствование появились в столице городские и крестьянские банки, общества распространения грамотности, коммерческие школы, женская гимназия. Купечество быстрее наживало свои капиталы, началось и слабое общественное движение: во всех слоях были живые умные головы, которые учили, лечили, изучали край, выпускали газеты и журналы.
Здесь отбывали поселение разночинцы Буташевич-Петрашевский, Спешнев, Завалишин. Петрашевский продолжал «воевать за справедливость», отчего столы всех сибирских столоначальников, все местные канцелярии Третьего Отделения были завалены его и Завалишина многостраничными жалобами без абзацев, запятых и точек. Где-то поблизости был Достоевский, восьмилетняя каторга которого закончилась, и он «мотал срок» поселения.
К сожалению, малочисленная интеллигенция, подобно всем мелким столицам и уездным городам, была разделена на две враждующие партии: партия туземная, местная, малообразованная, и партия «навозная», то есть приезжая, из окружения чиновников Муравьева. Сам Муравьев-Амурский, конечно, любил своих людей и много и полезно работал с ними на благо Российской Империи, но к «туземцам» относился с видимым пренебрежением. Это еще больше распаляло страсти между иркутскими Монтекки и Капулетти. В последнее время, уже при новом царе в «туземной» партии тоже появились люди ученые, с университетским образованием. К сожалению, это не смягчило нравы соперничающих, а, напротив, ужесточило их.
Обе партии ревниво следили, куда примкнет всемирно известный Михаил Бакунин. И кто из них первый? Бакунин или Петрашевский? Кто первый, тот против второго. Вражда и вражда, никакого сотрудничества. Кто, кто?
Самому Михайле Александровичу эти местные стычки казались мелочью. Что ему в них? Новый Париж, новый Дрезден — вот что роилось в львообразной голове старого бунтовщика! Недаром же в письмах к Герцену он восхвалял Муравьева и прочил ему место впереди революционного правительства в Сибири!
Почти в самый канун прибытия Бакуниных и Квятковских в Иркутск в городе произошла трагедия. Дуэль между молодыми людьми из окружения губернатора была подстроена из-за скуки, этого бича обывательской жизни, с нарушением правил, о которых здесь, во глубине «сибирских руд» навряд ли кто «слыхом слыхал, видом видал». О них спохватились после, когда один из соперников был убит, и увидели, что получилась не дуэль, но убийство. Случилось это почти накануне долгожданного для генерала отъезда в Санкт-Петербург. Муравьев любил погибшего молодого человека, к тому же это событие сильно омрачило концовку его блестящей службы в Сибири.
Тем временем в библиотеке Шестунова собирались самые злые городские языки во главе с Петрашевским и составляли воззвания к властям и письма, письма… Отсюда в далекий Лондон к Герцену в «Колокол» ушла гневная статья доктора Николая Белоголового «Под суд»! с обвинениями в адрес порядков, введенных генерал-губернатором в его правление. Узнав об этом, Муравьев закрыл библиотеку, выслал Шестунова за Байкал, а Петрашевского в сопровождении жандармов загнал в Енисейскую губернию.
Но было поздно. «Колокол» раззвонил об этом на весь мир. А все знали, что каждый номер этого мятежного журнала внимательнейше читает сам Император Всея Руси.
Иркутск торжествовал.
Тогда, зная о дружбе Бакунина с Герценом, и полагая, что официального опровержения Герцен не примет, Муравьев попросил племянника написать подобное опровержение с его слов, но будто бы от себя, и послать в Лондон.
И эта статья также появилась с «Колоколе». Отказать Бакунину Герцен не мог.
Генерал-Губернатор успокоился.
— Я тебя вытащу в Россию, вот увидишь, Мишель. Всю жизнь здесь ты жить не будешь. К весне вернешься в свое Прямухино, — пообещал он.
— «Ну, как не порадеть родному человечку?»-рассмеялся Мишель.
И генерал-губернатор Муравьев-Амурский, увенчанный славой, отправился за повышением в Санкт-Петербург, а Бакунин остался один на один с разъяренным городом.
Обещания своего Муравьеву сдержать не удалось. Из списка, поданного им Царю Александру II, удалось помочь Петрашевскому, Спешневу, Завалишину, но не Бакунину.
— При жизни моей Бакунина из Сибири не переведут!
Жизнь становилась все хуже. Способность наживать врагов с годами у Бакунина не убавилась. Еще Тургенев, поживший с ним долгое время, удивлялся, что «Мишель любит изображать из себя сточную канаву». Разве не били его за сплетни, неприличные выдумки, бестактные поступки? Казалось бы, хватит.
Но куда там!
Генерал Болеслав Казимирович Кукель был земляком Квятковских. Встретившись в Иркутске, они стали бывать друг у друга семьями, тем более, что стараниями Муравьева Ксаверий Васильевич занимал теперь весьма солидное положение.
— А помнишь…
— А помнишь…
Присутствовал на встречах и Бакунин, член семьи Ксаверия Васильевича, иной раз заглядывал к генералу и один, поболтать в уютном кабинете. Однако, со временем домашние Кукеля стали прятаться от него, перестали замечать, здороваться с ним и вообще выходить к столу, если в доме присутствовал Бакунин. Генералу это, в конце концов, надоело, он устроил очную ставку и при всех уличил Мишеля в постыдных немыслимых сплетнях о своем семействе.