(— На свидание с отцом и сестрой согласен, в присутствие г. Набокова, — постановил Николай I.)

Император закрыл тетрадь. Побарабанил по столу длинными пальцами, подумал и написал на первом листе для сына, наследника Александра.

— Стоит тебе прочесть, весьма любопытно и поучительно.

После этого вызвал Дубельта, передал ему тетрадь и, усмехнувшись, мягко провел левой рукой по аккуратно причесанным волосам.

— Он умный и хороший малый, но опасный человек, его надобно держать взаперти.

Дубельт молча наклонил голову, унес тетрадь к себе и стал покрывать лаком все карандашные пометы царя.

«Собственною Его Величества рукою написано карандашом».

Поставил дату и собственную подпись. 27 сентября 1851 года, генерал-лейтенант Дубельт. После этого «Исповедь» Михаила Бакунина оказалась на столе наследника Александра. Он прочел ее по-своему и отозвался с краткой проницательностью.

— Нет и следа раскаяния.

И Бакунина оставили в «покое».

В Прямухино уже многое знали. Ни слова упрека не прозвучало в семье. К старшему брату по-прежнему сохранялись любовь и уважение, не охлажденное годами молчания и разлуки, хотя того мощного давления, которое испытали когда-то доведенные до истерик, до видений юные сестры, одна за другой переболевшие нервными расстройствами, такого влияния давно уже не было. Все стали взрослыми, искушенными, вполне ощутившими разницу между мечтами и действительностью. Уходили навеки участники прежних молодых споров, шумело подрастающее поколение, которое личность дяди Миши ничуть не занимала, но само присутствие его в крепости казалось чем-то необыкновенным.

Наконец, офицер от графа Орлова известил Бакуниных, что милостью Государя родным разрешено свидание с заключенным Михаилом Бакуниным. Поехали, конечно, Татьяна-Титания и Николай, нынешняя опора семейства. Александру Михайловичу, восьмидесятипятилетнему старику и просидевшей возле него сорок лет супруге затруднительно было бы сие путешествие в северную столицу, несмотря на недавно построенную, прямую, как стрелка, железную дорогу.

Молодых и загорелых брата и сестру (Татьяне было тридцати пять лет, Николаю минуло тридцать) ввели в обширную залу в квартире коменданта крепости Ивана Александровича Набокова. Это был добрый и заботливый человек, считавший заключенных своими подопечными, почти детьми. Он предложил приехавшим чаю и нехотя рассказал о запретах в общении с… заключенным: общаться только на русском языке, не говорить о политике, о высокопоставленных особах, передавать и принимать письма, за исключением тех, что прошли через руки местной канцелярии, и, разумеется, любые колющие и режущие предметы, пояса и веревки невозможны тоже.

— Увы, — он развел руками. — Служба.

Наконец, за дверью послышались тяжелые шаги.

— Мишель!

Все обнялись. Одиннадцать лет! Мишель выглядел бледным, отяжелевшим, передних зубов не было. Два из них выпали из кровоточащих десен уже здесь, накануне. Но он не выглядел ни грустным, ни отчаявшимся.

— Во-первых, друзья мои, нужны книги, много книг, тетради, принадлежности для письма, — распорядился он после объятий и поцелуев.

— Извините, Михаил Александрович, что вы собираетесь писать? — насторожился Набоков.

— Письма родным, Иван Александрович.

— Но и только. Читать вам можно, но писать ни в коем случае. Извините. Пейте чай. Какое варенье вам нравится? Супруга припасет к следующему разу. Говорите, говорите, господа.

Они говорили долго-долго. Татьяна со сдержанной улыбкой, лаская брата темно-голубым взглядом, предложила поместить к нему в камеру клетку с канарейкой.

— И веселье, и заботушка тебе, Мишель. Согласен? Но, главное, — она повернулась к коменданту, — свежие овощи, домашнюю буженину, зелень из премухинских теплиц, еловый отвар. Это дозволяется, господин Набоков?

— Весьма умеренно, госпожа Бакунина. В камере нет ледника.

— Ах, как жаль! Как часто дозволены свидания?

— Один раз в два месяца.

Они ушли.

— Мишель будет возвращен в семью, — с убеждением произнес Николай. — Старший брат — краеугольный камень дома, без которого вся семья расползлась во все стороны.

Потянулись дни. Потянулось или остановилось время. В Лондоне Герцен печатает благородно-прощальную статью о доблестном рыцаре Бакунине, борце за свободу, которого теперь скрыли тяжелые каменные своды каземата. В Петербурге, сам опальный, Тургенев составляет для него библиотеку.

— Дорогой наш сын, для ободрения духа займись переводами, это освежит твою умственную жизнь, — советует ему в письме престарелый отец Александр Михайлович. Ему ли, верноподданейшему родовому дворянину, присягавшему трем царям русским, дожить до такой крайности! Ах, предчувствие, предчувствие полувековой давности, ведь как сбылось, как наказало все семейство!

— Вы хотите, батюшка, чтобы я занялся переводами, — отвечал непокорный сын. — Я не думаю, чтобы это было возможно, во мне умер всякий нерв деятельности, всякая охота к предприятиям, охота к жизни.

Ведь переписка шла через канцелярию, нельзя было и намекнуть на жажду деятельности.

Год, другой. В душной камере, неподвижный, почти без прогулок, Бакунин полнеет, набирает вес. По ночам больно схватывает сердце, не в порядке печень, десны кровоточат, зубы во рту можно раскачивать пальцами.

Распоряжением Набокова ему поступают овощи, домашние обеды. Здоровье поправляется, но действия, действия нехватает всегда заряженного на движение Мишеля. Через два года умер Иван Александрович Набоков, завещая заботу об арестантах преемнику генералу Мандерштерну. Пока тело усопшего стояло у него в квартире, кто-то из «лиц» от Бакунина проник в дом, чтобы поклониться ему и поцеловать руку.

В связи с начавшейся войной с англичанами его перевели в Шлиссельбург, опасаясь, как бы те не освободили знаменитого бунтовщика. В благословенном Прямухино навеки угас Александр Михайлович, тихо, как свеча, в его восемьдесят восемь лет. А через два месяца в феврале 1855 года умер Николай I.

На престол, в разгар Крымской кампании вступил Александр II. Из всех списков на помилование, поданных по обыкновению новому царю в честь восхождения на престол, он вычеркнул только Бакунина и Шевченко. Первому он не доверял, а второй «Он слишком оскорбил мою бабку» (Екатерину великую).

Кадровый офицер Николай Бакунин давно уже воевал на позициях Севастополя. Но и другие братья, все четверо, в составе тверского ополчения, отправились на фронт. Даже Екатерина Михайловна Бакунина, придворная дама, встала во главе миссии медицинских сестер с благословения Великой княгини Елены Павловны, чтобы спасать жизни раненых солдат вместе с врачами-хирургами, ведомыми великим Пироговым.

Свидания тем временем продолжались уже в Шлиссербурге, также на квартире коменданта крепости генерала Мандерштерна. Об этом человеке говорили, и справедливо, немало хорошего, Мишелю по-прежнему везло «по-возможности».

— Редко видел я узника столь благоразумного и мужественного, как ваш брат, Татьяна Александровна, — комендант уже накормил всех обедом и распорядился подавать кофе. — Всегда-то он в хорошем настроении, всегда смеется, право, надежда утешает его, как никого из моих подопечных, — улыбался он, привычно пролистывая принесенные ею книги, в то время как сам Мишель быстрым движением завернул в салфетку и передал Татьяне тайную записку.

— «… а между тем, Танюша, двадцать раз в день хотел бы я умереть, настолько жизнь для меня стала тяжела. Дух мой крепок, но тело слабеет. Неподвижность, вынужденное безделье, отсутствие воздуха, и особенно жестокие внутренние мучения, которые только узник, одинокий, как я, мог бы понять и которые не дают мне покою — все это развело во мне зачатки хронических болезней. Головная боль совсем не покидает меня, кровь бурлит и бросается мне в грудь и в голову, и душит меня. Только один раз я имел случай посмотреть на себя в зеркало и нашел себя ужасно безобразным. Я не желал бы ничего лучшего, как поскорее исчезнуть, но медленно ползти к могиле, по дороге глупея — вот на это я не могу согласиться. Воля моя, я надеюсь, никогда не сломится, сердце мне кажется каменным и это правда; дайте мне возможность действовать, и оно выдержит. Вы не знаете, насколько надежда стойка в сердце человека. Какая? — спросите вы. Надежда снова начать то, что привело меня сюда, только с большей выдержкой и большей предусмотрительностью, может быть. Вы впали в христианское смирение, а нужно действовать! Я должен выйти отсюда. Действовать!»