— Согласен, — шутил Колосок. — Только лучше я сегодня, а ты завтра! Нет, правда, товарищ командир, вы уже расстарайтесь, чтобы нас первыми!

— Постараюсь.

Из столов и табуреток в бараке устроили нечто вроде трибуны, на которой поместилось командование.

— Товарищи! — крикнул комиссар. — Все истосковались, всем хочется поскорей на родину и все одинаково достойны ехать первыми. Так давайте решим этот вопрос без обиды. Жеребьевкой.

— Правильно!

— Жеребьевкой! — охотно согласились бойцы.

В серую папаху сложили билетики. На одном нацарапано «отъезд».

Замерли в ожидании. Никогда еще не привлекала так всеобщее внимание эта обычная солдатская серая папаха. Жадные руки потянулись к ней, вытащили билеты, развернули.

— Ну? Кому? — в один голос спрашивал весь барак.

— Первому Кубанскому! — улыбнулся Терентьич.

— Ну, Миша, дождались.

— Дождались, Дениска.

— А где Ван?

— Он уже собирается.

— Пойдем и мы.

…Утром полк покидал лагерь. В последний раз хлопнула дверь барака. На пороге конторы стоял полковник Зильберт, жевал сигару.

Вышли за проволоку, облегченно вздыхая. Все так же стояла, упершись в дорогу, стена замка Екатерины Второй, ревниво оберегая прах владетельных предков.

Той же дорогой, по которой девять месяцев назад шли в лагерь, красноармейцы сегодня возвращались на вокзал. Поодаль стояли офицеры и чиновники, перекидываясь непонятными словами, холодными глазами покалывали бойцов. Привели проводника вагона. Окруженный красноармейцами, он водил растерянными глазами, не понимая, чего от него хотят.

— Вези нас скорей, а то нетерпячка!

— Не горячись, доедешь.

— Камрад, скоро поедешь?

— Ту-ту! — разводя руками, голосил Дениска.

— Ту-ту! — обрадовался немец, видимо, понимая. — Я, я!

Подали состав. Бойцы выстроились на погрузку.

Стукнули на стыках колеса. И в ответ раздался прощальный свисток паровоза. На повороте мигнул городок отблесками солнца на стенах домов, а за городком, далеко-далеко, чуть виднеющийся лагерь с проклятыми бараками. Мигнул глазом семафор — и скрылись и город, и лагерь.

Дениска отошел от двери, сел на нары. Вспомнил, что так же, как будто совсем недавно, мерно качало вагоны, когда везли их сюда, навстречу неизвестному будущему, и было тогда острое чувство тревоги и неизвестности, а теперь на душе радостно и хорошо.

Хотелось петь и, словно угадывая желание Дениски, теплый, задушевный голос повел песню:

Встрепенулись голоса, и песня взвилась, будоража вагоны:

Режет паровоз зеленую степь, да еще и приговаривает: «Ча-ще, ча-ще, ча-ще…»

Из соседнего вагона донеслись обрывки родной, широкой песни:

Ой, ты, степь моя, степь широкая! Широко ты, степь, пораскинулась, К морю Черному пои вдвинулась.

Проводник сидел в вагоне, в углу, прислушиваясь к песне. Ему тоже хотелось петь, но бойцы пели песни незнакомые, и он молча покуривал папиросы. Бойцы допели песню, и вагон умолк, только слышно было, как твердит паровоз: «Ча-ще, ча-ще, ча-ще…»

— «Интернациональ», — произнес вдруг немец, оглядывая бойцов.

— «Интернационаля», — подхватил Ван Ли.

— Верно, братцы, «Интернационал» давайте споем, — поддержал Колосок.

Мощно загремел голосами вагон:

Немец вдруг встал, подошел к кругу, запел по-своему, подтягивая.

— Гут, браток, гут, — похлопал его по плечу Дениска.

По щекам немца текли скупые капельки слез, и, смахивая их, он вместе с бойцами пел гимн Октября, гимн революции.