В деревню ворвались на всем скаку, всполошив отдыхающих бойцов.
Командир полка (все бойцы с сыновней нежностью звали его по отчеству: «Терентьичем») спокойно выслушал разведчиков.
Стройный, ловко перетянутый в талии солдатским ремнем, Он бросил отрывисто:
— Ладно.
А еще через несколько минут полк уходил из деревушки. Крестьяне, собравшиеся у околицы, снимали шапки. На выезде в степь от толпы отделился хозяин той хаты, где отдыхали Дениска, Дударь, Колосок. Он дружелюбно сказал Дударю:
— До видзения[1].
— До видзения, отец, — ответил Дударь.
…Шли долго. Уже впереди и слева проступили очертания какого-то местечка, а противника все не было видно. Дениска и радовался (ведь всякий бой страшен), и печалился: неужели и сегодня не будет настоящей схватки?
Со стороны местечка вдруг гулко докатились орудийные выстрелы.
Слева раздалась команда. Дениска, стараясь делать все, как Дударь, повернул коня, ухватился рукой за эфес, выхватил шашку и насторожился. Тонкий луч солнца упал на клинок, блеск ослепил глаза. Лягай рванул широкой рысью. Под копытами, уходя из-под ног, рассыпалась земля. Окраина местечка стремительно приближалась. На ней поднялась, побежала и снова залегла зеленая цепочка неприятельских солдат.
Дениска крепче сжал эфес. Ухо ловило стук копыт — цок, цок, цок. И торопливо отзывалось на этот цокот сердце — так, так, так.
Впереди резко заговорили пулеметы, и у Дениски под защитной суконной рубахой сделалось просторно и холодно.
Обернувшись на мгновение, он заметил большие лиловые зрачки лошади Колоска, чуть отставшей от Лягая. Лошадь глянула на Дениску совсем по-человечески. В этот миг Дениска впервые ощутил страх. Он плотно прильнул к луке седла, его запыленную рубаху взгорбил на спине встречный ветер. Отрывки команды донеслись с фланга. Затем взметнулся ветер, отнес в сторону пыль и оголил цепь неприятеля. Прямо перед собой Дениска увидел врага, увидел его мертвенно-холодные синие глаза и одновременно с раздавшимся выстрелом занес шашку и, пригнувшись, опустил клинок. Огромное, мягкое, податливое тело обрывисто крикнуло и умолкло.
«Вперед!» — донеслось до Дениски, и постепенно говор пулеметов стих.
Старые лачуги еврейского местечка, перемешанные с каменными одноэтажными домами, встретили полк молчанием. Жители попрятались.
Дударь, Дениска и еще несколько конников вели в штаб полка кучку пленных.
День сменился мягким сиреневым вечером. От сумеречных теней лица военнопленных казались безжизненными. Молодой, с родинкой на правой скуле, офицер — пилсудчик вынул из кармана золотые часы, любовно ощупал их рукой и, пробежав глазами по конвою, протянул; Дударю.
— Что это? — спросил Дударь.
— Часы, пане большевик.
— Дурак! Думаешь, мы за часами сюда приехали?
Сконфуженный офицер, краснея, опустил часы в карман и, прикладывая руку к козырьку, смущенно пробормотал:
— Виноват.
Дениска влюбленными глазами глядел на Дударя, — вот как надо разговаривать с этой офицерской контрой… Зоркие любопытные глаза молодого разведчика впивались в лица пленных. Почти все они казались ему тихими, забитыми, совсем не похожими на тех людей, на которых он только что шел в атаку.
— За что воюешь? — спросил он одного из солдат.
Тот бросил робкий взгляд на офицера и промолчал.
— За что воюешь, спрашиваю? — повторил Дениска упрямо.
Солдат нерешительно оправил френч:
— Не знаю, пане.
— Чудак, — ухмыляясь, сказал Дударь, — не знаешь, а идешь на войну да еще и стреляешь!
…К вечеру местечко ожило. Голодные евреи боязливо озирали красноармейцев, подходили ближе, кланялись:
— А мы вас ждали, ждали…
Бледная молодая еврейка плача рассказывала:
— Брата убили, пане, брата. Как уходили… Там, за двором.
Из флигеля на углу кривой улицы вышел командир полка в сопровождении бойца Шпака. Не останавливаясь, они перешли улицу.
— Врете, товарищ Шпак, неправда, — сурово говорил командир.
— Да как же это я вру?!. Нет, товарищ командир, я заплатил…
— Смотрите, замечу — не пощажу.
Шпак приотстал и, подойдя к Колоску, развел руками:
— Вот стерва, пожаловалась, что я у ей взял дерюжку.
— Да какая ж это дерюжка, это целый ковер.
— Ну и ковер…
Шпак любовно погладил бархатный узор ладонью, оправил седло и, улыбаясь, сказал Колоску:
— А ведь, верно, ничего, а?
— Ну, а плата-то какая?
— Плата оплаканная, сам знаешь.
— Ой, смотри, Шпак…
— Я и так смотрю! А ведь, верно, хорош? — усмехнулся Шпак, разглаживая под седлом ковер. Он подмигнул Колоску, но, встретив враждебный, неодобрительный взгляд, смолк.
— Чужое добро сломает ребро, — привычно сбалагурил Колосок и добавил: — Побереги шею, земляк, — до петли допляшешься!
…Вечером собрался дождь. С запада навалилась черная туча. Кайма ее розовела в лучах заходящего солнца.
Полк вышел из местечка. Шел он резервным, и бойцы — вольнее, беспечней сидели в седлах.
По дороге то и дело попадались брошенные неприятелем фурманки, походные кухни, от которых несло запахом борща. Туго налитые колосья ржи бились о стремена, рассыпаясь мелкими золотистыми брызгами, и крестьянское сердце Дениски мучила эта осыпающаяся, зазря погибающая рожь.
Впереди что-то случилось, по рядам побежал говорок:.
— Что там еще?
Передние передавали задним:
— Китаец приблудился.
Китаец, худой, пропыленный, в обтрепанной красноармейской форме, широко улыбался, — наконец-то выбился он к своим.
Дениска слышал спокойный, спрашивающий голос командира полка и высокий, трудно выговаривающий русские слова, голосок китайца.
— Какой дивизии? — спрашивал Терентьич.
— Двенасатой.
— А кто командиром?
— Рёва.
— Давно отстал?
— Моя третья день искал, искал.
— Ну ладно, а верхом-то ты умеешь ездить?
— Умея.
Китайца направили в обоз.
Солнце скатилось за горизонт. По степи, придавленной тяжелой тучей, сеял дождик, пятнал пыльную дорогу. Где-то справа, далеко за горизонтом, загудело — не то громыхал гром, не то били пушки.
В интервале между первой и второй сотней рысила команда разведчиков.
Дениска, покачиваясь, думал о том, как хорошо бы сейчас очутиться в родных степях, встретиться со старым пастухом — дедом Игнатом…
Пахло чебрецом, мятой, полынью, распаренной теплым вечерним дождем, прибитой пылью дороги. И казалось Дениске, стоит доехать до бугра — и увидишь Игната с кривыми ногами, в старых порыжелых сапогах. От Игната пахнет табаком-самосадом… Дениску нестерпимо потянуло закурить. Он раскрыл глаза, втянул в себя свежий степной воздух. Запах полыни и чебреца исчез, ветер наносил аромат клевера. Дениске хотелось с кем-нибудь поговорить, но ехавший рядом Шпак дремал.
Дениску взяло зло:
«Не иначе, ковры ему снятся! Ведь вот же люди — нет, чтобы дать, все норовит потянуть!»
Он перегнулся, ткнул Шпака в бок.
— Ты что?! — вскрикнул Шпак.
— А ты не спи!
— А тебе что?
— Хорошее дело! Ты будешь спать, а я молчать должен? Покажи ковер.
— Нету.
— А где же он?
— Отдал обратно.
На ресницах Шпака висели прозрачные капли: не то глаза намокли от дождя, не то Шпак плакал от жадности и жалости к самому себе.
— Ну что ж, молодец, если так, — не очень убежденно сказал Дениска.
Дождь сеял и сеял. Пахло клевером, конской сбруей да душистой махоркой вспомнившегося Игната.
Вечером полк остановился в фольварке пана Радзивилла. Большой, в готическом стиле дом, с острым шпилем центральной башенки, казался скучным, нелюдимым. Хозяин сбежал прошлой ночью, оставив в имении управляющего.
Управляющий вышел из кухни в сопровождении тога самого китайца, что пристал к полку сегодня в степи. Он указал китайцу, где сеновал, и обернулся к подошедшему Дениске.
1
До свидания.