Изменить стиль страницы

— Товарищ, пан товарищ! — улыбнулся Колосок. — Винтовку вот тебе надо, тогда совсем товарищ будешь.

В проулке неожиданно столкнулись с отступающей первой сотней.

— В чем дело?

— Там поляков — тьма-тьмущая.

Рокоча, вылезли танки, прокладывая путь польской пехоте. Бойцы первой сотни и Колосок вместе с ними сыпанули через ограду в сады. Залегли, отстреливаясь. Около сада, у дороги, стояли, сдерживая поляков две пулеметные тачанки. Матрос-пулеметчик ругал кого-то матом, клацал затвором.

— Воды, мать вашу… — орал он. — Как же без воды?

Номерной спрыгнул с тачанки с ведерком, скрылся в садах.

«Кипят пулеметы», — подумал Колосок и ему еще больше захотелось пить.

— Живой? — обрадованно окликнул его Дениска.

— Пока живой!

— А я чуть не прикончил твоего пленного, хорошо, ребята вовремя предупредили.

— Где он?

— Да рядом. Жарит по белякам что есть духу. Я уж скинул с него жилет, а то не разберутся — убьют наши.

Неприятельская пехота наводнила улицы, обходила сады.

«Не выдержим», — впервые усомнился Колосок в исходе боя.

Левый фланг поддался. Медленно отступали через сады, в упор расстреливая наседавшего противника.

— К пулеметам ближе, ребята!

Добежали, отстреливаясь, до края сада, залегли. Матрос, возившийся у пулемета, наливал в кожух воду.

— Помогите-ка, ребята! — крикнул он, вставляя ленту. — А то парня моего подвалило! Кто на пулемете работать умеет?

— Я, — отозвался боец, прыгая через канаву в тачанку.

Гулко простучала лента пулемета, приостанавливая наступающие цепи противника.

Колосок, изнывая от жажды, лежал рядом с тачанкой, а недалеко от кожуха пулемета заманчиво капала кипящая вода, зря текла на землю.

Совсем близко подошли поляки, залегли за ближней канавой. В боковой улице неистовствовали танки, очищая городок. Снаряд взрыл ограду, обсыпал бойцов землей. Огонь снова перекинулся к станции. Только около сада, тревожа левый фланг врага, лежала, уткнувшись в земляную ограду, кучка бойцов.

По-прежнему из кожуха пулемета капала кипящая вода, образуя лужу. Колосок воспаленными глазами глядел на эту лужицу, водил распухшим языком по ссохшимся губам: «Пить!..»

Бойцы достреливали последние патроны. Вся надежда была теперь только на пулеметы… А вода капает, капает, капает.

— Откажут пулеметы-то?.. — шепчет Колосок.

— Пропали мы, Колосок, — отвечает ему на ухо Дениска.

— Обошли! — крикнул кто-то сбоку. Бойцы вскочили. Наперерез, обходя пулеметные тачанки, стягивая кольцо, бежала польская пехота.

— Садись! — крикнул матрос. — Живей!..

Кучка конников облепила тачанку.

— Давай! — крикнул он ездовому.

Тачанки снялись с места, обстреливая подбегающую цепь.

— Тише, не гони. Патроны еще есть, а ну, ребята, разбирай!

— Воды, — глухо попросил Колосок, облизывая губы.

— Некогда поить! Вот патроны, бери, разряжай ленту. Залпом, залпом, ребята, а ну!

Тачанки выскочили к железнодорожной насыпи. Из станционного садика к одной метнулась фигура в белой рубахе.

— Мать моя родная, да это пленный!

Поляк подбежал, схватился руками за пыльное крыло.

— Садись живей!

Боец схватил его за рукав, втащил в тачанку.

— Товарищи, — произнес пленный, оглядывая бойцов. Колосок взглянул на него, глаза его расширились: на тонком ремешке качалась фляга в зеленом чехле, белея горлышком. Пленный поспешно снял флягу, подал в торопливые руки Колоска. Тот жадно глотнул, протянул Дениске.

— Спасибо тебе, товарищ.

— Дзянькуе, товарищи, — эхом отозвался поляк.

У полотна землю рвануло — наши подрывники взорвали путь. Впереди и сзади бронепоезда, дымя пылью, валялись развороченные шпалы.

— Добже! — улыбнулся поляк.

* * *

Четвертый день пробивается полк к основным силам уходящего на восток Западного фронта. Измучены и люди и лошади, почти пусты подсумки.

Терентьич крепкими зубами покусывает травинку:

— Опять западня!

— Западня… а пробиться надо, — говорит комиссар, лежащий на траве рядом.

— Да разве прорвешься с одним полком через целый корпус?

— В обход надо, в обход, — твердит комиссар.

— В обход-то в обход, но как? Местность нам незнакомая, куда пойдешь?

— Может, ночью еще одну попытку сделать, прорубиться шашками? — предложил комиссар.

— Нет, бойцов надо беречь, у нас их совсем мало.

— Разве я бойцов не берегу? — хмурится комиссар. — Берегу. Но где выход? Другие полки где-то по флангам дерутся, связь порвана, надо ж выходить из положения. Товарищ Гай приказывал: «Пробивайтесь к немецкой границе и, в последней крайности, чтобы избежать уничтожения или плена, — переходите границу. Немцы вас разоружат, интернируют. Но ведь это не смерть и не плен: кончится война — вернетесь на родину… А бойцов беречь надо. Эта война не последняя. Нам еще с мировым капитализмом биться и биться!..»

К ним нерешительно подошел Колосок. Видя, что командир его не замечает, кашлянул.

— Тебе чего? — спросил Терентьич.

— К вам, товарищ командир! Еще под Млавой мы пленного взяли. Хороший парень! Здорово пилсудчиков бил… Так вот хочет он нам показать дорогу к немецкой границе.

Комиссар поднялся:

— А поляк надёжный?

— Верный человек, товарищ комиссар!

— Почему, думаете?

— А зачем бы иначе его пилсудчики в цепях держали!

Комиссар махнул рукой:

— Ладно, веди поляка.

Колосок привел пленного. Терентьич и комиссар поздоровались с ним.

— Так вы солдат? — спросил комиссар.

— Жолнер.

— А эту местность знаете?

— Вем.

— А сам кто — рабочий, крестьянин?

Пленный торопливо полез в карман, извлек книжку.

— Работник, — произнес он гордо.

«Станислав Казимирович Луцкий, работник Лодзинской суконной фабрики», — прочитал вслух комиссар. — Ладно, попробуем.

— Седлай коней! — Крикнул Терентьич.

* * *

Схоронила ночь узелки дорог, не найти их, не отыскать. Куралесит в пути ветер, пахнущий болотом да гнилой чахлой травой. Впереди полка гнется сутулая фигура Терентьича. Перешептываясь с комиссаром, он поглядывает на поляка. Пленный внимательно всматривается, ищет одному ему знакомые приметы. Временами сдерживает лошадь. Полк останавливается в ожидании, потом поляк снова посылает коня в черноту ночи, и за ним тянется колонна бойцов.

В эту ночь всю свою жизнь вспоминает Станислав Казимирович Луцкий. Вспоминает он большой город Краков, залитую асфальтом улицу, подъезд, а под лестницей — конуру. В эту конуру он приходит только вечерами, вываливая в дрожащие руки матери мелочь от продажи газет. Это — детство. А потом такая же безрадостная юность — восемь лет на суконной фабрике в Лодзи. Восемь лет, однообразные, мрачные, как ступеньки той лестницы, где притаилась конура его «золотого детства». Когда ему минуло двадцать три, взяли в армию. Перед отъездом на фронт он попал на родину, в Краков. Зашел к отцу, больному, разбитому параличом.

— Так вот, отец, я для Пилсудского вояка плохой, все одно перебегу.

— Как знаешь, сынок: иди туда, где правда.

Взяли Стася в пулеметную команду, через неделю погнали на фронт. При первом удобном случае попытался Стась бежать, но был пойман и прикован на месяц к пулемету. Там его взяли в плен красные. Вот и вся короткая жизнь. А что дальше?

Лес кончился, стало просторней, светлей. Станислав сказал Терентьичу:

— Тут, близко!

— Полк развернуть можно?

— Можно, только за болотом.

— Артиллерия пройдет?

— Постараемся.

Потянулись кочковатые луговины с удушливым запахом ила. Лошади неуверенно шли, похрапывая, поводя ушами. Всадники молча ловили шорохи шмыгающих копыт. Ехали долго, меняя направление. Впереди мелькнули огоньки, сразу погасли.

— Здесь, — сказал поляк.

Топь кончилась. Лошади пошли уверенней, смелее. Полк в темноте долго разворачивался, потом загремели залпы.