- Как не знаете? Наши предки, привычные к одинокой жизни в безлюдной степи – начал было Абулхаир, но прикусил язык. – Что же мы стоим, зря теряем время? В юрте стонала женщина. Вцепившись руками в веревку, протянутую на особый манер, специально для родов, она корчилась от боли. Заметив рядом чужих мужчин, она испугалась, вскрикнула, и через минуту юрта огласилась долгожданным «уа-уа!»

Мужчины растерялись, засмущались, и лишь решительный Букенбай поддержал валившуюся на бок женщину.

- Абулхаир, вынимай кинжал! – скомандовал Букенбай. – Это следует совершить тебе!

К хану пулей подлетел Мырзатай, вытащил у него из ножен кинжал, протянул ему:

- Букенбай говорит, чтобы вы отрезали пуповину ребенку. Это сын вашего курдаса, поэтому такая честь вам! – пояснил Мырзатай хану, который не мог сразу взять в толк, чего от него хотят.

Абулхаир покосился на женщину. Из глаз у нее текли слезы, лицо покрылось потом. Мырзатай взял руку хана в свою, сжал ее и сал опускать…

Так восемь лет назад появился на свет этот мальчик. Когда Туяку исполнилось пять лет, хан послал ему в подарок через Мырзатая жеребенка. Сам же давненько не объявлялся у друга. Прав его курдас, упрекая за это. «Жених, тайком пробравшийся в дом к невесте…» Не случайно он при встрече мимоходом обронил: «Слава богу, что хоть узнал сына!..» Прав Тайлан, прав! Абулхаир отвечал на укоры друга, высказанные или невысказанные. Так меж ними повелось. И тот принимал это молчание как извинение и не теребил больше бахрому слов. Настоящий мужчин, настоящий друг… Абулхаир кашлянул, и Тайлан тотчас же, будто ждал сигнала, откликнулся:

- Вы чего-то желаете, алдияр?

- Пусть Мырзатай один доведет до конца дела, которое вы начали. Пока мясо будет готовиться, мы прогуляемся.

- Слушаюсь, алдияр!

Абулхаир, Тайлан и Туяк поднялись на крутой холмик, уселись на зеленой травке. Гость хранил молчание. Он внимательно наблюдал за женой Тайлана, за джигитами, хлопотавшими около очага. Всматривался пристально вдаль, будто хотел навсегда запомнить, сохранить в сердце все, что окружало его сейчас.

Тайлан старался понять, почему хан покинул свою ставку, почему не пожалел своего времени и приехал сюда. Если он собрался в поход, то вел бы за собой большой войско. Может, охота и вправду была единственной его целью? Или хан хочет что-то открыть, доверить ему?.. неужели Абулхаир-хан нуждается в его совете? Совете голого, босого хлебороба, охраняющего жиденькие всходы на единственном своем поле. Вон они торчат, как бороденка у молодого козла! «Вряд ли, - думал Тайлан, - вряд ли. Я не баловень судьбы, не храбрый военачальник, за плечами которого войско… Скорее всего хан пожаловал ко мне погадать. На бобах или бараньей лопатке. Так оно и есть. Недаром со вчерашнего дня у меня стянуло мышцы на спине, да так, что больно было рукой двинуть. У меня всегда это служит предзнаменованием того, что кто-то приедет и попросит погадать».

- Ты пожаловал, чтобы я погадал или растолковал сон? – решился наконец Тайлан нарушить затянувшееся молчание. Спросил и потянулся к сыну, убрал со лба мальчика волосы.

- Я сам гадал на джидовых косточках. Остались справа три в остатке, в середине одна и слева тоже одна. Потом так и дальше рассыпались, как помет куропатки… К чему бы это?

- Это зависит от того, на что ты гадал. Что это значит?.. если ты гадал на беременную женщину, то родит она сына, но роды будут тяжелыми. Если же искал пропажу, то весть о ней ты получишь, обязательно получишь, а вот вернешь ли ее – неизвестно… Если же забота твоя, дума твоя о путнике… - Тайлан остановился и после паузы закончил: - Путник уже на подходе. В сердце у него, сдается мне, неразбериха – то ли от радости не находит себе места, то ли от сомнений, колебаний каких-то… Но он близко, уже близко.

- Хм-м-м! – глухо выдавил из себя хан и легко поднялся. Стряхнув ладонью траву с кожаных, с разрезами, брюк, Абулхаир решительно, бодро двинулся назад, к юрте. Взяв за руку сына, удивленный Тайлан поспешил следом.

***

Хан огрел камчой коня – спешил скорее добраться до своего аула.

Попрощавшись с Тайланом, он сел на коня веселый, энергичный. Еще вчера сковывала его то ли грусть, то ли усталость. А сегодня душа его ликовала, кровь бурлила, словно пена на кымране – кислом верблюжьем молоке. «Дом друга… Очаг друга… Там я был бодр, полон сил и светлых надежд!» - Хан потом вспоминал о Тайлане и его юрте как о чем-то утраченном навеки.

Да, надежда, рожденная толкованием курдаса, окрылила его в тот памятный день, сделала его таким счастливым, каким он давно себя не помнил.

Не помнил себя таким, не узнавал себя хан. Не узнавали его люди. Все, кроме верного его друга и наперсника Тайлана. Всегда сдержанный, молчаливый, неприступный, хан, оказывается, может быть благодушным, оживленным, искрометным в разговоре. Сам в мгновение ока очистил чашу с горой мяса, угощал щедро своих спутников.

Жена Тайлана отводила в сторону, опускала лучистые глаза, но не могла скрыть широкую улыбку. Туяк смотрел во все глаза на своего нареченного отца! Он словно впервые видел хана. Тайлан же сидел как вбитый в землю кол и с великим тщанием очищал ножом берцовую кость. Он прерывал свое занятие лишь тогда, когда жена передавала ему чаши с сорпой да полотенца для гостей.

Отведав мяса, согрев душу беседой, гости поднялись как по команде вслед за Абулхаир-ханом, высыпали из юрты. Тайлан подсадил курдаса на коня. Абулхаир склонился с седла, погладил Туяка по голове и бросил Тайлану:

- Заезжай! Показывайся!

- Что я? Ты показывайся ты народу! Ты!.. – моментально отреагировал Тайлан.

- До скорой встречи!

- Будь здоров! – В голосе Тайлана была особая теплота, и она еще больше согрела Абулхаир-хана.

Резвые кони уносили всадников все дальше и дальше от одинокой юрты, от ее обитателей, живущих, казалось, по своим собственным, отличным от других, законам на краю земли. И вдруг Абулхаир опять сник, сердце его будто завяло, сжалось в крошечный печальный комок. Чем больше отдалялся Абулхаир от этого кусочка земли, тем тоскливее сжималось у него сердце. «Наверное, я оставил там способность радоваться, быть сильным, молодым, оставил уверенность в себе и своих деяниях!» - сокрушался он.

Горбатые гряды высоких холмов, низкие холмики-одиночки, которые казались холмиками только издали и сравнивались с землей, как только всадники к ним приближались, и небо, терявшее за полдень свою голубизну, - все, казалось, обращалось к хану со словами утешения: «Не печалься! Не поддавайся тяжким мыслям! Не терзай себя понапрасну! Нет причины для этого, нет!»

«Что это я впадаю в тоску, хандрю, паникую. Ведь не малое дитя, чтобы на дню по десять раз то плакать, то смеяться! – пробовал успокоить себя Абулхаир-хан. – Тайлан вроде не сказал мне ничего такого, что могло бы выбить меня из колеи, насторожить… Наоборот! Он предсказал, что близится мой день, которого я ждал так долго! Близится! Значит, вместе с ним настанет избавление – от сомнений, от неопределенности, хуже которой нет, кажется, ничего!.. «Прочь неуверенность, прочь бездействие!» - смогу тогда сказать я себе. Смогу обрести себя вновь, стать самим собой!»

Абулхаир воспрянул духом, повеселел. Но… но опять подкралась к нему тревог, у путника неспокойно на сердце. От радости или от горя? «Тайлану не было ясно… Значит, значит… Что же я скажу народу?»

Опять беспокойно застучало его сердце, будто сжала его чья-то холодная недобрая рука.

«О аллах! В прошлый раз я тоже ликовал. Промучился год в ожиданиях и надеждах, двенадцать месяцев изо дня в день не знал покоя! Будто из меня душу вынули… Как же было не вознестись от радости на седьмое небо, как не потерять голову не поверить, что желания мои исполнятся! И тогда, в прошлый раз, я приезжал к Тайлану, чтобы погадать… » - терзал себя Абулхаир-хан воспоминаниями.

Перед ним, как живая, встала картина того июльского гадания…