В юности он был нескладехой... Однажды на аул напали враги. Есету было тогда семнадцать лет. Он спал в юрте, подстелив под себя толстые одеяла и укрывшись теплыми одеялами. Враги подумали на Есета, что это лежит какой-то дряхлый старец или старуха, и не тронули его. Всех мужчин они заковали в кандалы, девушек и молодух связали по рукам-ногам и увезли.

Есет проснулся за полдень, открыл глаза и увидел жену старшего брата, обливающуюся горючими слезами. «И мать еще радовалась, когда родила тебя на свет! — запричитала золовка. — Не зря ее тянуло, когда носила тебя под сердцем, на змеиное мясо... Враги аул разграбили, а ты все дрыхнешь!»

Есет выскочил из юрты, но не обнаружил поблизости ни одного коня. «И коней враг угнал, и людей! Ни одной лошади не оставил, кроме хромой кобылы!» — выла женщина. Есет оседлал хромую кобылу и помчался вслед за врагами. Разогревшаяся в беге кобыла полетела как птица|. Есет настиг врагов на закате. Их было много, но они почему-то оставили свою добычу и бросились врассыпную. Юноша удивился, не мог сообразить почему...

Есет имел привычку ложиться спать голым — подштанники из суровой, жесткой ткани мешали ему. В суматохе Есет так и вскочил на коня в чем мать родила. Позже он ругал жену брата: «То-то эта бесстыжая опускала глаза, не смотрела на меня, словно со свекром разговаривала!» Корил ее, что не намекнула ему о неприглядном его виде... Друзья утешали Есета: «Не будь ты голым, не прискачи ты нагишом на белой кобыле, враги не приняли бы тебя за шайтана».

Воротясь домой с пустыми руками, калмыки рассказывали ужасы: «Ехали мы, груженные несметной добычей из богатого аула. Вдруг окружили нас огромные черные люди, а может, дьяволы — и все на белых конях!»

Люди шутили: «Да, наш Есет обладает волшебной силой. Он мерещится врагам за тысячу».

При имени Есета — что правда, то правда — калмыки с берегов Яика и Жема дрожали от страха. Не зря существует народная мудрость: «Никогда не победишь пса, который искусал тебя, будучи щенком!»

...В одной из стычек на просторах Темирской степи на правом фланге дрался Есет, а на левом — его брат Карабас — батыр и силач. Правое крыло поредело быстро, на левом врагов оставалось густо, что шерсти в клубке. Есет все успевал — и яростно крушить врагов, и упрекать старшего брата:

— Что ты, Карабас, возишься, как баба? Что с тобой? Уж не тьма ли застила твои глаза?

Сверстники Карабаса потом подтрунивали над ним: «Что ты, как баба, возишься? Уж не тьма ли застила твои глаза?» Плечистый, тяжелый и добродушный Карабас не сердился, не обращал на шутки внимания. Звонко откупоривал табакерку, шумно втягивал в нос насыбай, гулко чихал и посмеивался: «Да ну его, крикуна!»

Победа в Темирской степи приободрила казахов. Успокоился и Абулхаир. Но калмыцким улусам покоя не давал.

Каракалпаки тоже не сидели молча, оглушали яицких казаков криками: «Пропустите нас в родные наши пределы! Мы хотим перебраться на гору Кап!..» Не только на нервах играли своими воплями, но топтали русские бахчи, увозили с собой иной раз какого-нибудь рыбака-одиночку или охотника.

«Сейчас белый царь, возможно, и не обратит внимания на казахов, гонимых джунгарами, — надеялся Абулхаир, — не станет серьезно со мной разговаривать, сколько бы послов я к нему ни слал. Единственный способ привлечь к себе внимание российских правителей — это не давать калмыкам покоя, а ушам яицких казаков — тишины. И тогда — не к аллаху же обращаться калмыкам и казакам за помощью — помчатся они к белому самодержцу. Один раз он промолчит, другой раз смолчит, а потом не выдержит... Прикатит в один прекрасный день от него бородатый посол: «Здрасьте!..» Здрасьте так здрасьте! Абулхаиру только и нужно это «здрасьте!»...

Разгорелась ссора между калмыками, потасовки из-за пастбищ, из-за безопасных стоянок для аулов и кочевий. «Хоть бы эти тайши совсем между собой передрались! Вон как сцепились, словно псы! Привыкли к беспечной и сытой жизни, избаловались, вот и грызутся теперь, почуяв опасность» — наблюдал Абулхаир из своего улуса за тем, что творится у калмыков. Возвратив себе берега Илека, Ори, Каргалы, Карабутака и Иргиза, он отодвинулся на север.

Неурядицы и волнения на берегах Яика действительно заставили встревожиться царскую столицу. К Абулхаиру, который к тому времени стал единым правителем казахов Младшего жуза и каракалпаков, прибыл посол. Абулхаир принял его у каракалпаков. Не снимавший с головы чалмы, не выпускавший из рук Корана и постоянно твердивший «алла», башкирский мулла Максут Юнус-оглы был человеком проницательным. Он без слов понял тайные мысли Абулхаира.

- И-и-и-и! ах-ха-ах! Если так будет продолжаться и впредь, то вы, казахи, пропадете в этом мире. Пока не поздно, примите русское подданство. Поглядите на таких же, как вы, кочевников, — башкир и калмыков! Кто их трогает всерьез, кто смеет угрожать по-настоящему? Сильна Россия, ох сильна! Надежно ее покровительство! — так и журчал мулла.

Он разгадал тайное желание Абулхаира. Да, настал час!.. Вместо того чтобы строить на песке замки, мечтать о совместной войне против джунгар, надо сказать русским прямо и определенно: «Примите нас в подданство, под свое крыло. Пошлете на врага, пойдем на врага. Скажете сидеть тихо, будем сидеть тихо! Лишь бы жить нам в мире! Лишь бы не давали нас в обиду!»

На этот раз Абулхаир не стал держать совета даже с ближайшими биями Младшего жуза. Неизвестно еще, как они воспримут предложение посла и его собственные замыслы. Потому-то Абулхаир решил за благо встретиться с послом не в своем улусе, а у каракалпаков... Отправил вместе с этим хитрым муллой, с этим чистоплюем, с утра до вечера пылинки с себя сдувавшим, охорашивавшимся, словно кошка, Койбагара, сына Кубека.

Казахские аулы жили в ожидании чего-то, прислушивались, приглядывались. Узнавали о каждом шаге Абулхаира, толковали каждый его поступок, каждое слово. Хан не спрятался в тяжкую пору, как другие тюре, в белой юрте, а действовал. Лишил покоя калмыков, разрушил тесную дружбу между черными и светлыми калмыками, заставил царских правителей снова обернуться на казахов... Все его действия растопили намерзший на сердцах людей лед отчаяния и безверия; пусть чуть-чуть, подобно февральскому солнцу, но все же согрели, приободрили народ.

Абулхаир завязал и поддерживал отношения со всеми соседними народами, кроме джунгар. Из любого общения умел извлечь выгоду. Согнав башкир с берега Илека и Иргиза, он тем не менее даже среди них нашел союзников. Если часть каракалпаков враждовала с казахами, то другая беспрекословно подчинялась ему, признавала своим правителем. В смутное время по совету Абулхаира казахи и каракалпаки дважды отправляли посольство к царю. Он же, Абулхаир, перессорил калмыцких тайши. Может, конечно, он и прибирал себе кое-что, принадлежавшее другим, но зла старался не творить, не делать ничего, что вызвало бы проклятья на головы казахов.

...Вернувшись к берегам Иргиза, Абулхаир не изменил своему правилу — старался держаться в тени, передав Букенбаю свое право объявить сбор всех трех жузов. Забили барабаны, заиграли трубы. Степняки — народ, который познается не в радости, а в горе. Шумливые, несговорчивые, обидчивые в дни мира и покоя, теперь они выказывали единодушие и сплоченность. Собранная в единый кулак казахская рать схватилась с джунгарами в местечке Карасиыр, там, где сходились реки Буланты и Буленты. Джунгары не хотели довольствоваться окрестностями Каратау тесно им показались на захваченных землях, и они направились к Сарыарке.

В степи под каждым кустом остались головы джунгар.

Казахи воспрянули духом. В тот же год, в конце лета, они двинули своих коней против калмыков к берегам Едиля. Хотели проучить Лобжи, сына Доржи Назара, за то, что тот не давал житья казахам на Яике.

Вначале удача сопутствовала казахам: они быстро перетряхнули аулы задиристого Лобжи. Но однажды, когда они переправлялись через Яик со своей громоздкой добычей — скотом, рабами, всяким добром, — сзади показалось большое войско.