— Ишь ты, — заметив это, сказал Макар, — овса ему жалко! Колоски подбирает, выравнивает! Хе-хе! Стало быть, наш брат. Наши руки, любовь родительская. Барин, тот даже собственного поля не пожалеет. А еще говорят — «родина»!

Макар присел на обочине.

— А твоя родина где?

— Нет у меня родины! — отвечал Беранек, ибо по-чешски слово «родина» значит «семья». — И довольно болтать!

— Родины нет! А за каждый наш колосок сердце болит. А где родился — сам не знает. Где уму-разуму учился, там и родина твоя! Родина — мать ласковая, или мачеха злая…

С того места, где они сидели — возле крестцов под небом — очень явственно можно было слышать ночь. И в той ночи Макар все плел да плел свои старческие думы.

— Барин-то — ого! Ночью, вишь, выехал… Он еще молодец! А со мной мальчишкой играл, хе-хе… Был я… плохой игрушкой для барского сынка. Глупый, неповоротливый… Был я… кхе-кхе… сильнее барина… Зато он был — как порох. И балованный… О-ох! А он, видишь, тоже любит… этого… землю свою. Да не так, как мы. Властно так, круто… Он, коли захочет, свое же сгубит…

Утомившись от дум и разговора, Макар приволок сноп, расстелил шинель, перекрестился и, по привычке, завалился спать.

— Иосиф, — спросил он еще, засыпая, — а у вас люди в бога веруют?

— Да спите, дядя, дайте покой. Сторожим ведь!

— Ну вот видишь, стало быть, и ты антихрист. Говорят, все там у вас — антихристы. Потому и война! Вот что! А во что же тогда у вас веруют? Ты — чему служишь?

— Власти! — воскликнул Беранек, ибо по-чешски так называется родина. — И ладно! Спите!

— Хорошо… Власти, значит… А кто у вас за царской-то властью стоит? Христос или антихрист? А?

— Дядя! — Беранек встал с тяжелым чувством превосходства. — Я вас тут оставлю, спите. Я еще вниз пойду. А вы спите.

— Не, не, не! — встрепенулся Макар. — Я тоже сторожить буду. Нынче, милок… кхе-кхе… ничего не случится. Народишко-то кхе-кхе… боится барина…

Вскоре Беранек наконец-то вздохнул с облегчением.

Спустился один с пологого склона; по дороге спугнул птицу, спавшую в снопах.

В низине, у рощи, в которой ни один листок не шелохнулся, он нашел место, откуда на фоне звездного неба можно было различить очертания поля, расположенного на пологом холме; здесь можно было без помех раскинуть сетью в ночи свои чувства.

Беранек сел, и с ним притихла ночь.

Но в этой однообразной тишине в сети его чувств незаметно запутывались мелкие мысли.

Он думал о том, как в такие же ночи сиживал дома. Он говорил себе: «Здесь поля куда больше, есть где ходить приказчику»… «А и следовало бы ходить!»

Маленькие, милые сердцу картины — осенние листья, свеянные на тихую речку.

Поле, роща, тропинка, заросли дикого хмеля, луга.

Арина!

Короткая, жаркая, сладкая мысль — она затопляет все остальные.

Шуршанье и запах соломы. Тело — бархатное и жесткое. Крепкое. Как зерно в оболочке.

Он думал о муже Арины. О том, что Тимофей не чинит избу, которую надо чинить. И покос у него запущен.

Земля под надежным небом дышит туманами. Запахло предутренней гнилой росой.

Тени крестцов похожи на отряд неприятеля, который бесшумно подкрадывается к солдату в дозоре.

Так же вот стаивал Беранек перед окопами.

Однажды такая вот вражеская атака разбилась о его бдительность и быстроту. Даже призывы на чешском языке со стороны врага не сбили его с толку. Тогда, с сердцем, бьющимся куда сильнее, чем теперь, прильнул он к весенней земле и, верно исполняя свой долг, открыл огонь…

Тогда перед ним зияла такая же глухая тишь, как сейчас — а потом ее сразу разбили гранатой.

И теперь, когда вспоминался тот случай, ему почудилось, что темные пятна крестцов движутся и сейчас кто-то разобьет ночь огнем и взрывами.

45

Свет не рассеет темноту быстрее, чем в этот единый миг разлетелись все мысли, запутавшиеся в сети Беранековых чувств. Он вскочил. Побежал.

Искра, затлевшая меж крестцов в первую секунду тревоги, уже разгорелась огнем, пламя выросло, замахало крылом пойманного орла, бросая тревожное зарево на все стороны.

Беранек бежал в гору. Сначала прямо по стерне, потом по дороге ему попались крестцы руки, и он, огибая, повалил некоторые.

Ночь, теснимая двумя огненными столбами — за рядами крестцов и за краем поля, — взлетела в черную высь.

Как гончая, почуявшая дичь, Беранек метнулся влево, свалил еще один крестец, и все чувства его приковались к тени меж теней, которая мелькнула и пропала в неосвещенном пространстве. Слух уловил звуки, в груди поднялось ликование, и все в Беранеке рванулось вперед. Предметы по сторонам зашатались и быстрее стали отбегать с дороги.

В одну из задыхающихся упущенных секунд застучали копыта в ночи, отодвинутой с поля за строй крестцов. Из черной, вздыбившейся стены в зарево пожара призраком выскочил Петр Александрович. Промчалось тяжелое тело коня, на лету мотнулась белая борода полковника.

— Держи! Держи!

На миг чувства Беранека отвлеклись от мелькавшей тени, и когда конь стремительно проскакал мимо, Беранек, захваченный его порывом, бросился наобум следом. У самой границы ночи неясная масса коня и всадника свернула правее.

Беранек побежал в этом же направлении.

Среди предметов, убегающих по сторонам, вдруг вынырнул сторож Макар, и Беранек в возбуждении закричал ему по-чешски:

— Туда, туда, к кустам!

Порозовевший кустарник, лохматый на фоне черной стены неба, преградил ему путь. С топотом копыт из низины примчался вихрь земли и мрака, и перед Беранеком над конской грудью возник Петр Александрович.

Недвижное молчание черной стены спокойно и решительно накрыло шелест и хруст веток в овраге.

Конь Петра Александровича бешено плясал на месте, а всадник яростно палил из своего нагана в дерзкий покой кустарников, прикрывший беглеца.

— Стреляй, стреляй, дурак! — кричал он вынырнувшему откуда-то русскому солдату. — Бегом!

И сам, резким движением вздыбив коня, швырнул грохот копыт в темноту — вверх по склону. Мысль Беранека молнией метнулась за ним к тому месту на вершине холма, где овраг, доходящий до самой высокой точки александровских земель, огибает полевая дорога. Он понял. И сейчас же, — ибо все чувства его обострились от проснувшегося охотничьего инстинкта, а сердце взыграло охотничьей страстью, — он бросился в обратном направлении, вниз вдоль оврага.

«Попался, попался!»

На поле, погасающее за его спиной, снова спускался покой. Где-то, через немые кусты, продиралось загнанное дыхание. Лишь любопытная звезда шла за Беранеком, бесшумно скользя меж листьев, высоко над чьим-то ужасом.

В том месте, где овраг, расширяясь, переходил в неглубокую вымоину, пересеченную тропинкой, Беранек притаился, как охотник в засаде. В первую минуту он слышал только шум собственной крови и собственного дыхания.

Наконец, зашумело и в кустах, засопело, затрещало. Минута подстерегания молниеносно заполнилась вспышкой хвастливого представления: вот он, Беранек, торжествующий, гордый, стоит перед взводным, перед доктором Мельчем, перед лейтенантом Томаном и Петром Александровичем, а главное, перед тем невообразимо возвышенным и великим, чему, вместе с лучшими из лучших, дозволили приложить и скромные усилия Беранека. Сейчас же все его чувства заострились стрелой и крепко, как хищник добычу, схватили явственную мечущуюся тень человека.

Еще несколько секунд тревоги, — добыча скрылась за краем оврага, а Беранек ведь в самом низу его — и вот уже слышит он справа топот копыт.

«Не уйдет!»

Тень человека метнулась налево, к заболоченному лугу. Беранек, как гончий пес, и там преграждает ему дорогу.

— Стой!

Руки Беранека и пальцы его — как грабли, и держат крепко. Человек пахнет резким потом, махоркой, он яростно борется с руками Беранека. Беранек держит. Человек бьется, плюет, сипит:

— Проклятый! Черт!

И у Беранека вдруг проваливается сердце. А за сердцем, будто парализованные, опускаются руки. Руки, потрясенные до полного бессилия.