П. Полторацкий.

Ну, товарищи, кажется все, что нужно сказать, я сказал. Надеясь на вас, я спокойно и навсегда ухожу от вас, да не сам, меня уводят.

Приговоренный к расстрелу П. Полторацкий — типографский рабочий. 21 июля 12 ч. ночи 1918 года».

Лица слушателей потемнели, гневные глаза смотрели в одну точку.

Чернышову не удалось собраться с мыслями, найти подходящие слова. В них не было необходимости. Сказать больше и сильнее того, что сказал Полторацкий, в эти минуту было невозможно.

Письмо комиссара быстро переписали несколько раз. Потом копии его расклеили на стенах вокзала и заводского здания и лишь тогда стали садиться в вагоны.

Чернышову показалось нецелесообразным брать с собой малочисленный конный отряд Карагез-ишана. Так же, как Ашира, он оставил марыйского депутата в тылу, поручив ему размножить письмо Полторацкого и распространить среди рабочих Мары, а если удастся, переслать и рабочим Ашхабада.

Эшелон Чернышева двинулся на Чарджоу. Бронепоезд белых, продолжая стрелять, приближался к Байрам-Али.

Когда эшелон пришел к Чарджоу, на площади перед вокзалом происходил митинг. Чернышов и Тыжденко, взяв с собой Мавы,. тотчас же направились к трибуне. Вся площадь была запружена людьми. Всего несколько дней тому назад здесь звучал голос Полторацкого, по призыву которого рабочие поклялись не допустить белогвардейцев до Амударьи. Но речь, звучавшая сейчас с трибуны, не возбуждала революционный дух, а вызывала негодование подошедших тедженцев и местных рабочих. В толпе раздавались выкрики:

— Кончай!

— Долой!

На трибуну поднялся другой оратор. Он был в чесучовом костюме и, несмотря на летнюю жару, в галстуке. На глазах у него блестели стекла пенсне, на ногах — лакированные туфли. Не обращая внимания на шум и неодобрительные возгласы, он вынул из кармана расческу и начал приглаживать ею рыжеватые волосы.

Кто-то крикнул:

— Гляди, охорашивается, что твоя красная девица!

Раздался смех.

Мавы что-то сказал на ухо Чернышеву. Тот утвердительно кивнул головой.

Оратор неторопливо спрятал гребенку в карман, окинул площадь прищуренными глазами и начал речь:

— Товарищи рабочие!

Опять послышались выкрики, смех:

— Посмотрите на него, — чем не молотобоец?

— Настоящий кочегар!

— Мы, товарищи рабочие, слишком терпеливые люди. Большевики...

Незаметно подойдя сзади, Мавы схватил оратора за шиворот. Со всех сторон раздались одобрительные возгласы:

— Держи его, пока глаза на лоб не вылезут!

— Тащи его с трибуны!

Под общий хохот Мавы швырнул франта с трибуны. Тот взмахнул руками и растянулся в пыли.

На трибуну поднялся Чернышов, держа в руках большевистское завещание Полторацкого.

Когда он читал письмо комиссара, чарджоусцам казалось, будто сам Полторацкий снова стоит перед ними и снова звучит на площади его пламенная речь... Они повторили клятву, данную байрам-алийцами. И не успел еще кончиться митинг, как со стороны Ташкента прибыли три воинских эшелона. Это были эшелоны сводного Московского полка, о котором председатель Туркестанского Совнаркома сообщал по прямому проводу Полторацкому.

Неожиданная военная помощь окрылила чарджоусцев. Но их радость оказалась преждевременной. Командир полка, узколобый, худой человек с выправкой старого царского офицера, с безразличным видом выслушал сообщение о положении в области и сухо сказал:

— Мы прибыли сюда не сражаться. Полк сильно потрепан в боях на Оренбургском фронте и направляется через Каспий в Россию. Я имею предписание в кратчайший срок доставить солдат и материальную часть полка в Красноводск и погрузить на пароходы. А то, что здесь у вас происходит, меня не касается.

От этих слов у Чернышева закипело в груди.

— Товарищ командир полка, — сказал он, с трудом сдерживаясь, — если идешь вброд, будешь мокрым. По всей области льется кровь, — как ты сможешь пройти не запачкавшись? Если на твоей одежде нет белой сырости, ты обязан помочь красногвардейцам, большевикам отстоять советскую власть.

Командир полка вспыхнул:

— Не вам судить о чистоте моей одежды! И мне, знаете ли, в высшей степени наплевать, за кого вы меня принимаете. Совнаркому Туркестана достаточно хорошо известно, за что проливали кровь мои солдаты на Оренбургском фронте. А вас я и знать не хочу! Мы идем защищать свою родину.

— Разве для советского гражданина не одинакова земля советская, разве не вся она — его родина?

— Я не нуждаюсь в лекциях на тему о воинском долге русского оф... командира!

Не говоря больше ни слова, Чернышов протянул письмо Полторацкого. Командир полка, даже не взглянув на письмо, бросил его на платформу.

Мавы бережно поднял листочки и, с ненавистью глянув на того, кто их бросил, что-то прошептал Чернышеву. На этот раз Иван Тимофеевич отрицательно покачал головой. Он полностью разделял возмущение простодушного Мавы, но не мог, решиться на крайние меры против явного изменника, не выяснив настроения всего полка. Он не знал и не мог знать, что командир полка, выполняя приказ Осипова, стремился перейти на сторону белых с оружием в руках и из этого оружия открыть огонь по красногвардейцам. Видел он только одно: силой тут ничего не сделаешь. Открыть второй фронт в Чарджоу значило бы ослабить весь фронт против белых. Но еше опаснее было пропустить к белым хорошо вооруженный полк, который завтра же мог повернуть свои орудия против советской власти.

Эти мысли в одно мгновение пронеслись в его голове. Глаза его в то же время испытующе остановились на лице молча стоявшего комиссара полка — коренастого человека в солдатском обмундировании, очевидно выдвинутого из рядовых. Комиссар с явно недовольным видом хмуро поглядывал на своего командира.

Тогда Чернышов решился. Он подошел к Тыжденко и тихо отдал ему какое-то приказание. Алеша, взяв с собой Мавы, сейчас же исчез.

А Иван Тимофеевич обернулся к комиссару полка и протянул ему письмо Полторацкого. Комиссар с волнением стал читать его, а когда дочитал, отвернулся, чтобы скрыть слезы, выступившие на глазах. Молчание нарушил полковой адъютант, который доложил:

— Товарищ комполка, диспетчер отказывается отправлять эшелоны.

Командир полка выругался и, придерживая рукой шашку, быстро зашагал к диспетчерской. Адъютант хотел последовать вслед за ним, но комиссар остановил его:

— Постойте. Дело тут не в диспетчере. Если даже здесь и пропустят наши эшелоны, задержат там, впереди. Раз открылся здесь фронт, надо нам обсудить свое положение. Передайте по вагонам, чтобы все выходили на митинг.

Адъютант молча козырнул и зашагал к вагонам. Чернышов сказал комиссару:

— Спасибо, товарищ. Узнаю в вас настоящего, верного родине большевика.

— Товарищ Чернышов, — ответил комиссар, поднося руку к козырьку, — я вижу в вас старшего начальника и считаю, что наш Московский полк должен поступить в ваше распоряжение. Сейчас на митинге обсудим этот вопрос. Я прошу вас огласить письмо товарища Полторацкого. Но давайте сначала познакомимся... Меркулов Павел Георгиевич...

Они обменялись крепким рукопожатием.

Чернышов сообщил комиссару, что приказал своему комиссару Тыжденко арестовать командира полка. Затем начал рассказывать о положении в области. Тем временем солдаты и командиры полка собрались на митинг.

Меркулов и Чернышов взобрались на открытую платформу, где под брезентом стояли два трехдюймовых орудия. Комиссар полка обратился к собравшимся:

— Товарищи солдаты и командиры! Наш полк встретился с неожиданным препятствием — он наехал на фронт. Здесь тоже белогвардейские офицеры, эсеры, меньшевики, мусульманские националисты подняли мятеж против советской власти. Ашхабад, Кизыл-Арват и другие города на нашем пути до самого Красноводска заняты мятежниками. Еще до отправки наших эшелонов из Ташкента выехала в Закаспийскую область правительственная делегация во главе с народным комиссаром труда товарищем Полторацким. Но она не успела предупредить мятеж. Захватив власть в Ашхабаде и Кизыл-Арвате, белогвардейские мятежники начали зверскую расправу с членами советов — большевиками, с рабочими-красногвардейцами, двинули свои отряды в сторону Мары, открыли фронт. Народный комиссар Полторацкий не успел выехать из Мары, попал в руки белогвардейцев и в ночь на двадцать второе июля расстрелян. Сейчас командующий фронтом товарищ Чернышов прочтет вам обращение товарища Полторацкого к рабочим, которое он писал в тюрьме перед расстрелом...