В двери тихонько щелкнул и открылся волчок. Полторацкий не двинулся с места, но вдруг услышал шепот:

— Товарищ комиссар!.. Товарищ комиссар!..

Он обернулся и, увидев знакомые горячие глаза Алеши, быстро подошел к двери. Тыжденко торопливо объяснил ему свое появление здесь, спросил, что делать, чтобы облегчить побег.

Полторацкий на минуту задумался. Алеша вспомнил, как некогда вот так же стоял и разговаривал через волчок с Артыком в коридоре ашхабадской тюрьмы. Артыка надо было успокаивать, ободрят Комиссар, видимо, не нуждался в этом. Ни тени беспокойства и страха в его лице Тыжденко не заметил.

— Ничего из этого не выйдет, Алеша, — заговорил, наконец, Полторацкий. — Погибнем оба. Лучше уж один я... Карандаш и бумага у тебя есть?

За дверью коридора послышались шаги. Алеша, ничего не успев ответить, сунул в волчок свою записную книжку с карандашиком и захлопнул дверцу.

Пришел незнакомый надзиратель, принял дежурство, а Тыжденко велел сейчас же идти к начальнику тюрьмы.

Как только закрылась за Тыжденко дверь кабинета, начальник с беспокойством сообщил ему, что его узнали.

— Тебя, говорят, надо не на караул ставить, а самого в одиночку посадить... Что теперь будем делать?

— Я ведь сразу сказал, что вручаю тебе свою судьбу, — спокойно ответил Тыжденко. — И теперь повторю то же самое: можешь снять этот револьвер и отправить меня в камеру.

Но что бы ни говорил язык, рука Алеши лежала на кобуре револьвера.

— Я говорил этому горбуну; что он ошибся, что ты — не ты, — ворчал начальник. — Но, видать, это вредный человек. Возможно, утром придут проверять. Поэтому мой совет тебе: уезжай в Ашхабад...

— В Ашхабад?

— Или дальше — куда захочешь. Я дам тебе бумажку с печатью, в которой будет сказано, что ты откомандировываешься в распоряжение начальника ашхабадской тюрьмы. С такой бумажкой тебя никто не задержит...

Получив документ, Тыжденко все же попросил разрешения остаться на дежурстве до рассвета, чтобы из тюрьмы прямо отправиться на поезд. За это время он надеялся еще раз поговорить с Полторацким и убедить его в необходимости бежать, если бы даже ему, Алексею Тыждёнко, ради этого пришлось погибнуть.

Позвонил телефон. Из ответа начальника тюрьмы Алеша понял, что в тюрьму направляется отряд белогвардейцев для приведения в исполнение приговора над Полторацким.

Начальник разрешил Тыжденко остаться на дежурстве до утра. Он боялся, что неопытный надзиратель, сменивший Тыжденко, может не угодить белогвардейскому начальству, которое вот-вот прибудет в тюрьму.

Когда Алеша вновь открыл волчок в камеру Полторацкого, тот уже перечитывал свое предсмертное письмо. Дочитав его, он опять взялся за карандаш и написал еще несколько строк, затем поднялся и, передавая Алеше письмо вместе с его записной книжкой, сказал:

— Спрячь получше да постарайся не попадаться к ним в руки...

Алеша горячо зашептал, излагая придуманный им план побега. Но разговаривать больше уже было невозможно. С лестницы донесся грохот солдатских сапог. Полторацкий взволнованно сжал руку Алеши и отвернулся. Алеша захлопнул окошечко.

Стоя около двери, он слышал последние слова комиссара, брошенные им в лицо вошедшим в камеру белогвардейцам:

— Вы — потерявшие образ человека, кровожадные псы!.. Все равно, расстреляв меня и мне подобных, вы революцию не задушите! Наоборот, вы этим только приблизите свою гибель!

Полторацкого повели из камеры. Тыжденко пошел вслед за белогвардейцами, держа руку на кобуре револьвера и с волнением ожидая момента, когда приговоренного выведут за ворота тюрьмы. Но выйдя на улицу, он сразу понял, что сделать ничего невозможно: Полторацкого немедленно окружили всадники с обнаженными шашками. «И комиссара не спасешь, и себя погубишь, — с отчаянием подумал Тыжденко. — Пропадет и его последнее письмо. Должно быть, писал самым близким, может, жене, детям. Если меня схватят у него на глазах, то лишу его и этого последнего утешения перед смертью...»

Безнадежно озираясь, Тыжденко заметил, что один из конвоиров, спешившись, отошел напиться воды. Осененный внезапным решением, Алеша вскочил в седло и мгновенно исчез в ночной мгле.

Это произошло так неожиданно, что конвоиры, не спускавшие глаз с приговоренного, не успели ничего предпринять. Несколько выстрелов вдогонку не причинили Тыжденко никакого вреда.

Полторацкий невольно улыбнулся. Удалявшийся топот коня звучал в его ушах как стремительный бег революции, которую ничем не остановить.

Глава четвёртая

Город Теджен и станция закипели людьми. По приказу Эзиза со всего уезда шли мобилизованные. Каждого провожали один-два родственника. Улицы, площади и окрестности железной дороги были густо усыпаны черными папахами. Порывы горячего ветра, налетавшие с юго-востока, со стороны раскаленных песков пустыни, трепали завитки папах и устрашающе раскачивали труп повешенного...

Эзиз ознаменовал занятие Теджена новыми зверствами. На этот раз он хотел придать им особенное, назидательное значение. Он давно обещал своим советникам искоренить воровство и запрещенное мусульманским законом курение терьяка. Воров и терьякешей (Терьяк — наркотик, терьякеш — курильщик терьяка) теперь до полусмерти избивали плетьми, а всякого, кто осмеливался поднять голос против Эзиза, тайно убивали или «в назидание другим» вешали.

На большой дороге, неподалеку от города, был повешен Хораз-бахши — семидесятилетний певец-музыкант, постоянный участник пиров, веселья, шумных народных праздников. Всю свою жизнь он прожил среди народа и хорошо знал его думы, стремления и чаяния. Он не был прославленным поэтом, но порой и сам слагал песни, подбирал к ним напевы. Сложил он песню и об Эзиз-хане — грабителе, жестоком насильнике, горе народном:

В те дни, когда дышал народ счастливой новью,

Ты рухнул на него бедою, Эзиз-хан,

Народным горем став, белки ты налил кровью,

Ты свой народ обрек разбою, Эзиз-хан.

Ты баям по-сердцу, и сам лишь баев любишь,

Добро народное ты расхищаешь, губишь;

Ты слизываешь кровь с меча, которым рубишь;

Рад зверствовать, ты стал грозою, Эзиз-хан.

Приманку «веры» дав ахунам да ишанам,

Ты самозванствуешь, зовясь Тедженским ханом.

Но сколько бед принес ты беднякам-дейханам!

Навек проклятие с тобою, Эзиз-хан!

Песня растрогала сердца дейхан, бахши пришлось повторить ее несколько раз. А на другой день петля Эзи-за задушила его.

Толпа за толпой проходили по дороге мобилизованные в аулах дейхане. Они с тоской и страхом смотрели на висевшего у дороги Хораз-бахши. Какой-то юноша остановился, пристально глядя на повешенного, и невольная слеза выкатилась у него из глаз. «Бахши-ага,— прошептал он, захлебываясь от горя, — еще позавчера мы слушали твою новую песню. Дейхане готовы были носить тебя на руках. И вот что сделали с тобой палачи Эзиза. О звери!..» Но тут налетели эзизовские нукеры и плетьми погнали юношу по дороге.

На груди повешенного была прикреплена дощечка с надписью по-арабски: «Кто б ни был прославляющий власть, противную вере ислама, — так и с ним будет!» Никто из дейхан не понимал этой арабской надписи. Но и без того в глазах мобилизованных, которых гнали в город, повешенный был грозным предостережением: «Так будет с каждым, кто вздумает не подчиняться воле Тедженского хана!»

Бахши висел перед глазами проходящих и казался джарчи (Джарчи — вестник, глашатай), который как бы возглашал во весь голос:

— Эй, заблудший народ, на твою голову обрушилась черная буря! Смотри на меня! В чем мое преступление?.. Разве я искал чего-нибудь в жизни, кроме веселья народного? Разве не избегал печали, не искал всегда радости? Ваша печаль печалила мое сердце. Ваше веселье заставляло греметь струны моего дутара... И, видите, что получилось. Дикий кабан Эзиз с налитыми кровью глазами лишил меня дыхания жизни. Все мое преступление в том, что я оплакивал печаль вашу, горе народное... Пусть смерть стала мне уделом, — я говорю всем вам: куда вы идете, зачем? Очнитесь, опомнитесь! Если вы и дальше пойдете этим гибельным путем за диким зверем Эзизом, кровь ваша ручьями потечет среди сыпучих песков, а трупы ваши станут лакомством хищных птиц и волков. Проснитесь же, друзья, откройте глаза!..