Несчастные люди, содрогаясь от ужаса, шли со своими горестями мимо повешенного.

Начиная с прошлой ночи, в сторону Мары проходил эшелон за эшелоном. С платформ торчали дула орудий, в жерла которых можно было просунуть руку с рукавом. В этих дулах притаилась смерть для сотен и тысяч людей. Но люди, выбегавшие из вагонов с баклажками в руках, по-разному вооруженные, в разных одеждах и разного возраста, не думали об этой смерти, — они везли ее для других. Они надеялись, что смерть пройдет мимо них.

На пыльном поле возле станции старые и вновь мобилизованные нукеры Эзиза спешно обучались военному делу. Эзиз разделил их на роты и взводы, рядом с каждым ротным командиром поставил русского офицера. В городе были мобилизованы все туркмены, знающие русский язык, все толмачи. Сынки городских купчиков с удовольствием надели зеленые погоны. Толмачей хватило не только для адъютантов, взятых Эзизом в штаб, но и для офицеров-инструкторов.

Эзиз роздал берданки мобилизованным, выдал кое-кому белье. Среди получивших берданки были и безусые подростки, и такие, что уже брили бороду, и бородачи, которым перевалило за полсотни лет.

Эти пестрые роты и взводы проходили обучение. Большинство не имело никакого представления о военном строе. Ноги в чокаях старательно взбивали густую пыль, из-под папах градом катился пот, но толку получалось мало. Когда одной из рот дали команду: «Кругом!» — все повернулись в разные стороны. Ружейные приемы давались еще труднее. Люди неуклюже вскидывали и опускали берданки, толкали прикладами друг друга; когда по команде делали выпад и кололи штыком, многие падали лицом в пыль. Для проверки меткости стрельбы попробовали стрелять залпом. Мишенью сделали полуразрушенную глинобитную стену, которой было огорожено железнодорожное полотно. По команде: «Пли!» — пальнули и как горохом посыпали. Пыльные дымки взвились до стены, а большинство пуль понесло в небеса. Многие стреляли с закрытыми глазами.

Офицеры-инструкторы сначала довольно ретиво бегали от взвода к взводу, показывая, как обращаться с оружием, как стрелять и колоть штыком. Руки, привыкшие держать черенок лопаты, неумело и неохотно брались за приклад, а от прикосновения к холодному стволу вздрагивали, словно коснувшись тела змеи. Офицеры совсем приуныли. Им стало ясно, что такое войско в бою будет лишь помехой, мишенью для орудий и пулеметов.

Востроглазый, небольшого роста плотный офицер, глядя злыми глазами на беспорядочное месиво черных папах, сказал толмачу:

— Куда я попал? Это же какая-то дикая, необузданная орда! Да разве можно эту толпу отправлять на фронт? — и пожал плечами.

Толмач покосился в сторону Эзиза, стоявшего неподалеку в гордой позе и озиравшего ястребиным взглядом свое войско, и негромко ответил:

— Ничего, научатся, Эзиз-хан душу выбьет из каждого, а своего добьется. Недовольства не следовало бы показывать. Иначе хорошего будет мало.

В это время из Ашхабада подошел специальный поезд с зелеными флагами, и Эзиз со своими адъютантами торопливо направился на перрон. Из штабного вагона вышли Джелил-ишан, Каразат-молла и несколько толстых, краснолицых баев. Вслед за ними вылез грузный, кривоногий Ораз-Сердар, назначенный командующим войсками Закаспийского фронта.

На площади против вокзала начался митинг. Говорил Каразат-молла, надевший специально для этого выступления белую чалму. Он казался чем-то озабоченным и начал вяло, затем оживился, и его резкий голос перешел в крик.

После митинга Ораз-Сердар пригласил Эзиза в штабной вагон и вручил ему приказ о назначении его командующим «Особым тедженским корпусом». Эзизу назначили время отправки его эшелонов и участок фронта. Затем поезд командующего ушел в сторону Мары.

Эзиз не стал медлить ни часу и, прервав обучение своего войска, приказал грузить лошадей и сбрую в вагоны. Сытые, горячие кони, которых даже порой нельзя было поставить рядом, вставали на дыбы, лягали и грызли друг друга. Завязав им глаза, их кое-как заводили в вагоны. Между вагонами и перроном бились сорвавшиеся с мостков кони. Чувствуя непрочность дощатого пола, горячие скакуны, привыкшие к степным просторам, бесились, грызли положенные перед ними перекладины. По всему эшелону раздавалось буханье тяжелых копыт о полы вагонов.

Но вот первый эшелон, с классным штабным вагоном в середине, тронулся. Перрон огласился криками, плачем:

— Хош, будь здоров!

— Возвращайся благополучно!

— Аллах да сохранит тебя от пули и сабли!

Из вагонов кричали в ответ:

— Не горюйте, вернемся живы-здоровы!..

Счету не было бежавшим по обе стороны эшелона и тем, кто отставал, роняя слезы.

Дурды был мобилизован как переводчик. Но оказалось, что он недостаточно свободно владел русским языком, и его отправили в строй. Он попал в один из вагонов вместе с тридцатью двумя другими мобилизованными. Рядом с ним сидел старик в залатанных чокаях, с поседевшей бородой, закрывавшей вырезной воротник бязевой рубахи. Это был шестидесятилетний Черкез из аула Гоша. Он сам явился на призыв, пожалев сына, на которого пал жребий. Белый офицер, прикомандированный к штабу Эзиза для обучения мобилизованных, был против его принятия, но Эзиз сказал: «Человек, повидавший и жар, и холод, хорошо будет драться».

Когда эшелон тронулся, Черкез высунул голову из двери вагона. Рядом с вагоном бежал его четырнадцатилетний сын.

— Отец! — сквозь слезы кричал он. — Будь здоров, возвращайся благополучно!

Дорога, на которую ступил Черкез, не была похожа на ту, по которой он шел всю свою жизнь. Сердце его летело к сыну, фигура которого становилась все меньше и терялась вдали. Из глаз Черкеза потекли слезы., «Дитя мое!» — хотел он сказать, но рыданье сдавило ему горло.

Эшелон прошел мимо повешенного на переезде Хораза-бахши, вытянувшегося, как часовой, простучал по железному мосту. Знакомый город, родные места оставались позади. Перед глазами Черкеза проплывала милая с детства, цеплявшаяся за ноги мягкая лебеда, сухая, осыпающая семена верблюжья колючка, ветвистые гребенчуки, солянка, живым ковром устилавшая степь. Черкез не выдержал муки расставанья с родными местами, отошел от двери в глубь вагона и растянулся на нарах.

В этом же вагоне был и Покги Вала. В шестнадцатом году ему удалось избавиться от царского набора на тыловые работы благодаря родственнику-джигиту, теперь выручать его было некому. Спасая от мобилизации своего сына, он тоже попал в красный вагон. На Покги не особенно подействовало то, что Теджен остался позади. Его никто и не провожал. Явно гордясь берданкой, которую не выпускал из рук, он то и дело щелкал затвором и, не обращая внимания, слушают его или нет, болтал без умолку:

— Ах, вот это оружие! Что ствол, что курок, что затвор — все блестит, точно прямо из воды! Сумей только взять прицел, а уж пуля попадёт куда надо.

Расстроенному Черкезу надоела болтовня Покги, и он недовольно сказал:

— Ну и болтун ты, мираб! У людей от этих ружей сердце ноет, а ты все свое: «вала-бала»... Перестань греметь этой дрянью и мутить душу!

Если бы кто-нибудь в ауле сказал так, Покги Вала поднял бы крик. Но здесь Черкез не испортил ему настроения. Он добродушно покачал головой:

— Эх, Черкез! Зачем так говоришь? Все наше счастье теперь вот в этом оружии. Оно будет охранять нашу жизнь. И славу даст! А если повезет, и добычей порадует. О нет, я готов стать жертвой этого оружия!

— Не спеши! Раз едем на войну, значит, будешь жертвой.

— Какой ты злой, Черкез! Хоть бы раз открыл рот для доброго слова.

— Доброе слово — для доброго дела. А на доброе дело с ружьями не ходят.

— Ты забываешь наших предков — аламанов.

— Аламаны — другое дело. Тогда шли не убивать, а добыть на пропитание. А мы зачем едем?

— Гм... На это твоего ума не хватает? Ты забыл, что большевик — наш кровный враг?

— Врешь! Большевик, может быть, тебе враг. Разве не большевики в этом году спасли нас от голода?

— Ты не понимаешь их намерений. Ведь они хотят перемешать все семьи!